— Может ли миссис Н. поправиться? — спросили мы.

— Ей почти 90 лет, и у нее общий рак. Она не приходит в сознание после удара и может умереть в любую минуту.

— Мама! — слышалось из палаты.— Мама, это твой сын Джон! Мама!

Мы опрометью выбежали из госпиталя. На следующий день нам сообщили, что миссис Н. умерла, не приходя в сознание.

Холодным ветреным ноябрьским утром мы безуспешно звонили и стучали в дверь трехсемейного кирпичного дома с кровлей теремком. Здесь живет Анна Д., родом из Литвы.

— Пойдем к соседке,— решили мы.—У нее есть ключ от дома Анны.

Соседка, Дженни Т., тоже литовского происхождения, с добрым и приветливым лицом, очень обрадовалась нашему приходу.

— Помогите этой бедняжке,—говорила она, волнуясь.— Я слежу за ней, но у меня семья на руках. Знаете, если я не накормлю Анну, то она будет сидеть голодной. Ей привозили «обеды на колесах», но она не отпирала дверь, и развозка уезжала. У Анны есть средства, этот дом принадлежит ей, здесь живут квартиранты, но вокруг нее прахом все идет. Муж Анны недавно умер в госпитале, она не могла дать распоряжений о похоронах мужа, за телом никто не приходил, и Джона Д. зарыли на нищенском кладбище.

— Мы бы хотели повидать Анну.

— Пойдемте, но ведь она не поймет, что вы от нее хотите. Ее нужно просто отвезти в приют.

Мы объясняем этой доброй душе, что Анну нельзя устроить до тех пор, пока город не найдет для нее опекуна.

— Это ужасно,— говорит соседка.— Везде препятствия, везде формальности, а человек пропадает.

Под предводительством Дженни мы входим в квартиру. За порядком следит Дженни:

— Не могу я допустить, чтобы она жила в свинушнике.

Возле окна гостиной сидит на диване рыхлая седая женщина в махровом халате. Лицо у нее круглое, безмятежное, глаза стеклянные. Наш приход не производит на нее никакого впечатления. Дженни начинает говорить с ней по-литовски. Анна с широкой улыбкой протягивает нам руку.

— Она совсем забыла английский язык,—говорит Дженни.— Но и по-литовски она часто отвечает мне невпопад.

— Миссис Д., как ваше здоровье? Как вы себя чувствуете? Мы пришли вам помочь.

Дженни переводит вопросы на литовский язык. Анна улыбается и молчит. Дженни повторяет вопросы.

— Кофе! Кофе! — вдруг вскрикивает Анна, поднимаясь с места и хлопая в ладоши.

— Нет, спасибо, мы не хотим кофе. Спросите у нее: хочет ли она переселиться в старческий дом?

— Я спрошу, но она все равно ничего не поймет.

— Кофе! Кофе! — продолжает настойчиво повторять Анна и тянет меня за руку.

— Сделайте ей удовольствие и выпейте по чашке кофе,—говорит Дженни.

Мы идем вслед за сияющей Анной на кухню. Дженни кипятит воду для кофе. Мы садимся и осматриваемся: из-за кухонной двери доносится запах какой-то тухлятины.

— Чем это пахнет? — спрашиваю я.

Дженни, налив нам по чашке кофе, уводит нас из кухни в гостиную. Анна плетется вслед за нами.

— Опять она собрала отбросы и принесла их домой,— с сердцем говорит Дженни.—Уборщица будет ворчать, она очень брезглива.

— Какие отбросы, миссис Т.?

— Анна каждый день обходит квартал, складывает отбросы съестного из мусорных ящиков в мешок и приносит его домой. Вы видите, в каком она состоянии? Заметьте, она приносит домой только отбросы съестного — корки хлеба, огрызки мяса... А по пятницам — остатки сырой и жареной рыбы. Вы представляете, какой здесь смрад в конце недели? Я за ней убираю в те дни, когда не приходит уборщица, потому что боюсь нашествия тараканов и мышей.

— Какая странная мания,—говорю я.

— Мы за ней следим — и я, и уборщица. Но я знаю, что ее родители, приехав сюда, очень нуждались, и дети, и Анна, и ее покойный брат часто недоедали.

— Память прошлого. Бедная женщина!

— Но вы ей поможете, да? — чуть не со слезами спрашивает Дженни.

— Конечно, мы ей поможем! Но потерпите, милая миссис Т., мы не сможем устроить раньше чем через два месяца.

Дело Анны Д. передано в суд. До того, как Анне назначат опекуна, мы будем ее посещать.

В этом страшном доме живут четыре русских женщины: Елена Петровна В., Евдокия Семеновна Н. и Марфа Георгиевна К. с недоразвитой дочерью. Городской работник социальной помощи, доктор и я посетили этих женщин. Дом находится на границе Бруклина и Ричмонд Хилл, вблизи парка, в квартале от метро.

— Здесь когда-то был рай,—рассказывает Елена Петровна, живая и энергичная, несмотря на болезнь (у нее хроническое головокружение и паралич левой руки).— Но теперь жить в этом доме немыслимо. На улице продают героин, и наркоманы подкарауливают нас, грабят, грозят ножами. В доме живут несколько уличных женщин, к ним ходят посетители. Дебоши, драки... Все приличные жильцы съехали, дом продали новому хозяину. Прошлой зимой он не давал отопления, и очень редко бывала горячая вода. Но даже если она бывала, то вымыться было невозможно, потому что и в квартире, и в ванной комнате стоял собачий холод. Сброд, который здесь поселился, норовит пробраться в квартиры и украсть не только деньги, но и одеяла, пальто, вязаные вещи, чтобы защититься от холода.

Елена Петровна переводит дух и в отчаянии взмахивает здоровой рукой:

— Господи! Я всю жизнь работала за швейной машиной, я портниха, вот и дожилась до хронического головокружения, падаю на улице. У меня левая рука онемела. А тут еще нужно не только защищать собственную жизнь, чтобы эти дикари не зарезали, но и присматривать за двумя старушками, они обе из ума выживают, у Марфы К. душевнобольная дочь, я слежу, чтобы все они запирали свою входную дверь, воюю из-за них с хозяином, потому что никто из них не говорит хорошо по-английски...

— Елена Петровна, вы героиня,— говорю я.—Но мы хотим устроить двух старушек и бедную больную в надлежащие дома. Хотите, чтобы мы и вас устроили?

— Милая! — опять взмахивает одной рукой Елена Петровна.—Я не хочу переезжать в инвалидный дом, но вы, может быть, поможете мне устроиться в частной квартире. Я еще в состоянии себя обслуживать и как будто умственно нормальная, но если проведу вторую зиму в этом доме, то потеряю рассудок. Не доведи до этого господь!

Мы прощаемся с Еленой Петровной и обещаем переселить ее. Марфа Георгиевна слово в слово повторяет рассказ Елены Петровны.

— Ради бога, вывезите нас отсюда! Мы все еле живы от страха. Лена В.— наша единственная защита, но ведь она тоже болеет и еле на ногах держится.

В это время входит высокая брюнетка с большими черными глазами и тихим, кротким лицом.

— Это моя Мариула,—говорит Марфа Георгиевна.—Познакомьтесь. Мариула... Пушкинское имя.

— Откуда вы родом, Марфа Георгиевна?

— Я-то коренная москвичка, но мои родители переселились в Бессарабию. Я была замужем за румыном. Мы пережили и последнюю войну, потом оккупацию, прошли через лагеря... Попали в Америку, и мы с мужем работали. А Мариула...

Лицо старушки омрачается. Доктор начинает задавать вопросы. Мариула отвечает невпопад, кротко улыбаясь. После ряда путаных разъяснений Марфа Георгиевна говорит, что Мариула потеряла рассудок после того, как шесть негодяев схватили ее на улице, втолкнули в автомобиль, завезли на какой-то пустырь и там изнасиловали. Никто из них не был пойман.

— Погубили девчонку,— выговаривает Марфа Георгиевна сквозь слезы.—А ведь она была красавица...

Мы обещаем переселить обеих женщин и направляемся к четвертой обитательнице страшного дома—Евдокии Семеновне Н. Она живет наискосок от квартиры матери и дочери К. К нашему удивлению, дверь старушки заперта на замок, из квартиры ее раздается собачий лай. Мы стоим перед запертой дверью и недоумеваем: где искать «супера» и существует ли он здесь вообще? В это время из лифта выходит Елена Петровна, запыхавшаяся и взволнованная.

— Совсем я забыла сказать вам, что Дуня Н. пропала, — говорит она.— Четыре дня тому назад она вышла за покупками, и с тех пор мы ее не видели. Я сказала об этом «суперу», и он запер квартиру на замок. Собаку я кормлю, когда «супер» открывает вечером дверь. А утром мы ее выводим.