— Это такая неприятная вещь — гражданская война.

— Простите, а вы не из наших краев? — заторопилась сгладить неловкость мужа Клеопатра Ивановна.—Очень знакомая фамилия.

— Нет,— сухо отозвался Кочергин.— Я киевлянин.— Он огляделся, прислушался к разговорам. «Кто же ожидает вид на будущее?» Выпускник 1-й мужской гимназии из Самары, преодолевший путь до Владивостока и оттуда через Америку до

Праги. Петлюровский вояка, уроженец какой-то Лисьей Балки. Молодая женщина с крошечной дочерью на руках. «Она у меня в Галлиполи родилась,—то ли гордясь, то ли жалуясь, говорила она,—23 апреля двадцать первого года». Украинский крестьянин не мог расписаться, а чиновник не соглашался на «крестик» в аккуратно заполненной книге,— и тогда помог Ко-чергин. Расписался вместо малограмотного уроженца села Грушки, бежавшего с белой армией: Захар Матрачук. Далеко тянулась очередь: следом за крестьянином стояли в ней кадровый офицер, инженер, прислуга...

«Тебя-то что понесло?» — хотел было спросить Кочергин, но сдержался: уж больно жалко выглядела старуха в своих круглых железных очках, делающих ее похожей на сову, в жалких лохмотьях.

— Время и место рождения? — строго спрашивал чиновник.

— 1855 год, а месяц запамятовала, батюшка,—отвечала старуха.

— Место рождения?

— Село Кормовое Тульской губернии.

— Когда оставили свою родину и почему? — продолжался опрос.

— Вместе с господами-то. Я, батюшка, прислуга.

— Где с того времени были и чем занимались за рубежом?

— За рубежом я не была, батюшка,— отозвалась старуха.— Я с господами все время. Служила дальше в Сербии. А нонче сама без господ переехала в Прагу. Хочу отседова вернуться в Рассею. — Она поправила свой черный платок и повторила:—В Рассею хочу вернуться. Домой.

Есаул легонько отодвинул ее.

— Тебе все одно, где помирать, старая, не задерживай.—И протянул свои документы.—Вот мое направление на факультет дорожного строительства.— И повернулся к Кочергиным: — Это вечная профессия, не правда ли, господа?

— Вечно только добро,— отозвалась Надя с обидой за старуху, беспомощно топтавшуюся у дверей.—Видно, война вас ничему не научила.

Прошлое висело над ними, и нужна была только искра, чтобы вспыхнул затяжной, беспредметный, нудный спор о виновниках поражения. Замелькали имена: Колчак, Деникин, Врангель...

— Что погубило Колчака? — горячился худощавый офицер в английском френче и считал, загибая пальцы:—Первое —огромные расстояния. Второе —его гуманное отношение к пленным красноармейцам и коммунистам...

Кто-то прыснул в кулак: «Нашел гуманиста!» Капитан, не обращая внимания на реплику, продолжал:

— Третье — заговорщическая деятельность эсеров. И, наконец, четвертое — предательство союзников.

— А на южном фронте? — язвительно спросил Кочергин.

— Все те же причины плюс еврейская спекуляция,— самоуверенно отвечал френч,— расстройство транспорта и взяточничество железнодорожников, предательство казачьих самостийников и англичан, сыпной тиф. И вот так мы потеряли родину.

— Надо было соединяться с армией адмирала Колчака и создавать единый фронт,— решил высказаться есаул.—Только так мы спасли бы родину.

— Ах, оставьте вы, наконец, родину! — вскипел Кочергин.— Сколько можно склонять ее — оскомину набило.

Кочергин опять прислонился к стене. Все это он слышал, читал, передумал... Родина, Россия, патриотизм... Разве они не считали себя патриотами?

А капитан все разглагольствовал:

— Почему распалась великая храмина земли русской? Да потому, что нам не хватало национального самосознания, патриотизма. Большевики довели этот антипатриотизм до апогея. Борьба с большевизмом есть не только свержение комис-сародержавия, но и извлечение или, вернее, воспитание русского народа до национального самосознания. Мы вышли на борьбу с большевизмом, ибо понимали, что его господство — разрушение России...

— Извините, ваши представления поношенны, как ваш френч,— опять съязвил Кочергин.

Говорун запнулся только на мгновение:

— А ваши? Уже новые, большевистские? Или вы не верили во Врангеля, как и мы?

Верили. Да еще как! До самой эвакуации в Крым возвращались те, кто бежал раньше. Один из последних пароходов пришел в Севастополь за день до приказа о полной эвакуации, высадил с полтысячи беженцев.

А этот приказ! Офицеры не хотели слышать о нем. По воспоминаниям очевидцев, дело выглядело так.

...На крейсере «Генерал Корнилов», где разместился штаб Врангеля, подготовили письмо графу де Мартелю, командующему войсками французских интервентов. Пора отправлять. Но у официальной бумаги должен оыть номер, а все делопроизводство брошено в Севастополе. Какой номер дать этой «исторической» бумаге? N3 1 — неудобно. А какой следует — неизвестно. Выход подсказывает один из офицеров генерального штаба, назвав номер одеколона, который он употребляет после бритья: N3 4711.

Получив вид на жительство, Надя и Дмитрий Кочергины сунулись, было, прямо в пединститут, но там им вежливо посоветовали заручиться рекомендацией одного из союзов. Рекомендация определяла политическое лицо абитуриента.

— Придется и нам куда-то записаться,—сказала Надежда Дмитрию.

— Только не к галлиполийцам.

Записались они в «Крестьянскую Россию», союз, который показался далеким от политических целей.

К тому времени в Праге образовались и «Союз студентов—граждан РСФСР» и «Союз студентов — граждан УССР». Среди сокурсников Кочергина оказалось несколько членов этих союзов. Узнал он об этом, когда после одной из лекций староста курса Ядринцев, врангелевский полковник, попросил, а точнее, приказал всем остаться на своих местах.

Пройдя к кафедре, Ядринцев громко, как перед строем, спросил, верно ли, что коллега Иван Кулиш является членом «Союза студентов — граждан УССР»?

— А вам что, не нравится этот союз? — вопросом на вопрос ответил Кулиш.—Он существует так же легально, как и все другие. Что еще вас волнует, коллега?

Полковник побелел. «Шашкой бы тебя, сволочь красная»,— с ненавистью подумал он, а вслух проговорил:

— Я призываю всех вас, господа, объявить бойкот коллеге Кулишу как члену «Союза студентов — граждан УССР».

Бойкот был жестокий. Едва осмелилась сокурсница подойти к Кулишу на улице с вопросом, как утром ее отчитали за ослушание и пригрозили, что с ней поступят так же.

В городе Подебрады, где обосновалась большая украинская колония, напечатали списки с именами «изменников» и повсюду их расклеили. «Украинцы! — призывал листок.—Запомните их имена, чтобы никто из этих одиночек и продажных душ не смел смыть с себя пятно национального предательства...»

Дисциплину все эти объединения держали жесткую. Чехословацкие коммунисты с полным правом разоблачили «Общество студентов-галлиполийцев» как «чисто военную организацию врангелевских офицеров».

Впрочем, они и сами не очень-то скрывали это. Характер галлиполийского союза был на виду. Примечательно в этой связи письмо правления Общеказачьего сельскохозяйственного союза от 16 мая 1925 года, адресованное МИД ЧСР. В письме высказывалась просьба «о предоставлении права на въезд в ЧСР и о принятии на стипендию в 8 классе русской гимназии в Мо-равске-Тршебове или Праге с начала будущего учебного года казаков-учеников русской гимназии в Болгарии Мельникова Федора, Могутина Константина и Ячменникова Сергея».

Хлопотали казаки потому, что в Болгарии гимназию закрыли и ученики переведены в гимназию имени генерала Врангеля, которая «возникла в Галлиполи и, перейдя в Болгарию вместе с частями войск, сохранила особое направление, которое характерно для галлиполийцев. Атмосфера врангелевской гимназии особенно отрицательно сказывается на наиболее способных и талантливых учениках-казаках, и было бы незабываемым благодеянием дать некоторым из них возможность получить правильное образование и нормальное воспитание».

Кулиш, как и Кочергин, и Найдич, знал, что такое галли-полийцы,— армия, сменившая мундиры на студенческие тужурки. В ней та же дисциплина, тот же террор. С ослушниками расправлялись явно и тайно. Травили доносами.