Чины делили сферы влияния, а эмигранты старались о хлебе насущном. Одни шоферили, другие грузили в портах, третьи ударились в предпринимательство. Подполковник Борис Сухоручко-Хохловский, удостоенный благодарственного письма Петлюры «за труд для добра Украины, засвидетельствованный кровью», вспомнил, что не боги горшки обжигают, и рискнул организовать «общество по торговле и прокату фильмов» — «Меркур-фильм». Вывеску заказал на желто-голу-бом фоне.

Эмигрантские газеты пестрели приглашениями в рестораны с кухней всех народов России, зазывали на «женский чемпионат борьбы» и «джигитовку», на лекции, в которых пронаф-талиненные сюртуки и мундиры доказывали, что СССР вот-вот потерпит крах.

В брненском отделении «Всеказацкого земледельского союза» 20 марта 1933 года выступал уже знакомый нам Мейснер. Как зафиксировал полицейский агент, он утверждал, что «пятилетний план при нынешних условиях никогда не будет выполнен», что сельское хозяйство СССР развалится потому, что оно коллективизировано. Лектор заканчивает беседу предположением, что на протяжении ближайшего времени коммунистическая система и вообще правительственный строй в СССР рухнет. И эмиграция «в освобожденной от большевиков Руси применит опыт, приобретенный на чужбине».

Старательно отмечались разные юбилеи: «годовщина несчастного для Украины боя под Полтавой в 1709 году», годовщины «Ледяного похода» и «высадки частей русской армии в Галлиполи, в Чаталдже, на Лемносе и в Бизерте»... Банкеты гремели добровольческими песнями и пьяными драками, когда в удар вкладывалась вся злость на пропащую, исковерканную жизнь среди чужих.

На одной из таких вечеринок, куда за компанию попали Найдич и Кочергины, охмелевший судетский немец, не боясь быть услышанным, втолковывал соседу:

— Посмотри, как они забавны в своем розовом сне. Они живут словно в мармеладной летаргии. Собственные лишения не только не изменили их, но даже не научили азбучным истинам реальности.— Он в который уже раз отхлебнул из фужера и продолжал: — Они до сегодняшнего дня живут иллюзиями дореволюционной идеологии и даже знать не хотят, что за эти годы «что-то» произошло в России, «кое-что» там изменилось и «нечто» стало устарелым и никому не нужным. Меня до глубины души удивляет, что эти люди,—он презрительно оглянулся вокруг,—вместо того, чтобы научиться чему-нибудь полезному, дабы впоследствии действительно помочь новой России, эти люди плавают в облаках проектов переустройства той современной России, о которой они не имеют ни малейшего понятия.

«Прав, шельма, ничего не скажешь, прав»,— устало подумал Кочергин и обратился к Косте:

— Чем мы в самом деле занимаемся? Отмечаем годовщины поражений: оставление Орла, Новороссийска, Крыма, годовщины высадки на Галлиполи... Создаем новые союзы... Вот ты недавно написал в газете, что в Париже образовался «Союз русских дворян». Страшатся распасться и разложиться среди чуждых и враждебных элементов? Да?.. Как же, дворянину и среди таксистов надо оставаться дворянином,—рассуждал он далее,— как будто пассажиру не все равно, кто его везет. Нет, нам не до политики. Надо думать, что будешь жрать завтра.

Сам он считал для страховой конторы, подрабатывал на стройке, Надя давала уроки русского языка... Костя зарабатывал на хлеб корреспонденциями об эмигрантах. А те, кто сумел перевести капитал, и здесь жили припеваючи.

Впрочем, так ли они были довольны и счастливы, как хотели это показать? Ответим на этот в общем-то и так ясный вопрос одной житейской историей. Она случилась в Донбассе, уже в наши дни.

В Донецке, давно привыкшем к визитам зарубежных делегаций, радушно встретили еще одну — из-за океана. Показали гостям все, чем гордится наш родной город, все, что хотели увидеть гости. Но когда один из американцев заявил, что фирма, которую он представляет, интересуется Карповскими рудниками, карповским углем, хозяева призадумались.

Карповские рудники? Карповский сад? Где такие? Дончане начали предупредительно перечислять названия донбассовских угольных объединений, шахт... Но господин нетерпеливо перебил их: он имел в виду дооктябрьскую, старую географию Донбасса. После нескольких минут взаимных объяснений выяснилось, что гость желает посетить Петровский район, шахту N3 4—21, близ Красногоровки.

Господин в котелке хмурился. Собственно, он сам даже не знал отчего. То ли от неожиданно жаркого весеннего дня, жаркого настолько, что по виску его беспрестанно струился пот; то ли от слишком предупредительных хозяев, сыпавших цифрами добычи, производительности труда, заработной платы. Ради приличия он вносил в свою записную книжку цифры роста среднесуточной добычи по шахте, производительности труда, заработной платы. А сам все чаще вытирал пот. Там, за океаном, на вилле у золотистого берега, все еще были уверены—и он с ними,— что мужичье, захватившее «их» землю, «их» сады, «их» рудники, способно лишь разрушать. А управлять— где уж! Порастаскать — это они могут.

Гостю вспомнился собственный дед. Рассказывали, что, приезжая на шахту, он подбирал каждый кусок угля, приучая штейгеров, рабочих заботиться о хозяйском добре. Все кругом принадлежало ему — и оберегал он свое добро пуще глаза. Когда хозяин постарел и ему стало трудно ходить, он приказал выстроить в саду у своего дома вышку. Взбирался туда каждое утро и подолгу озирал свои владения.

Удивительно подчас переплетаются человеческие судьбы. Бывает, разминутся люди, не кивнув даже друг другу,— ведь совсем-совсем чужие, незнакомые и никогда не узнают, сколь тесно они связаны прошлым, мыслями о настоящем.

Они встретились в коридоре — господин в котелке и главный бухгалтер шахты.

Главный шел работать. На столе его ждали различные справки, ведомости, груда расчетных книжек. За многие годы — шутка ли, с 1939 года бессменный главбух! — у Алексея Григорьевича вошло в привычку самому просматривать расчетные книжки, прежде чем отдать их для выдачи рабочим. Он перелистывал книжку за книжкой, тянулся пальцами к счетам, щелкал косточками. Попытался представить себе лица рабочих, но в памяти почему-то всплыло мелькнувшее только что в коридоре лицо с такими узенькими, остренькими усиками, что, казалось, о них можно порезаться.

Бесспорно, он видел это лицо впервые. Годы работы в конторе развили великолепную зрительную память. Но кого же напомнили эти усики, почему вдруг защемило сердце? Он посмотрел в окно. Суетливый электровоз-малютка гонял вагончики по шахтному двору, подталкивая их к стволу. Ручейками стекалась к клети смена, а обратно выплескивалась волной. Бежали шкивы-колеса на копре. Бегут, бегут...

...Неужто столько лет пробежало? Будто впервые увидел Китаев, как, набирая скорость, сливается шкив в тугой диск и снова распадается на голубые треугольники, разделенные спицами, за которыми легкими корабликами плывут облака. Но когда-то он уже видел этот диск так же ясно, как сегодня. И эти треугольники, и эти облака-кораблики... Когда же?

Было ему лет пятнадцать, и шел он из Красногоровки на заработки на Карповский рудник. Когда добрался до рудника, там, видно, справляли какой-то праздник. Парень в ярко-красной рубахе навыпуск, перерезанной шелковым плетеным поясом, яростно растягивал гармошку, несколько пар, притоптывая, взоивали сухую, едкую пыль, вокруг толпились молодки и парни, лениво лузгая семечки.

Со стороны Трудовских донесся цокот копыт. Гармошка, жалобно всхлипнув, замолкла. Остановились пары. Медленно оседала пыль. «Хозяин»,— подумалось.

Придерживая длинное белое платье, из фаэтона, лихо остановленного у толпы, опасливо ступила располневшая и, по мнению паренька, очень добрая барыня. Дальнейшие события еще больше укрепили его в своей правоте. Сановитые лакеи поставили перед барыней несколько ящиков с бутылками и еще какими-то припасами. Углекопы по одному подходили к ней. Каждому она подносила по сто гоаммов водки, бутылку пива и «франзольку» — пятикопеечную булку. Заметив одиноко стоящего в стороне шахтарчука, босого, с сумой через плечо, она поманила его.