Наследство — земля украинская — не давало им покоя. Жадный взгляд тянулся к днепровским кручам, над которыми царят купола Лавры, к полтавским хуторам, белым от тополиного пуха, к донбасскому простору, где в золотистом кольце подсолнухов прорастают копры с загорающимися по ночам звездами...

Разные эмигрантские группировки строго конспиративно засылали в СССР своих агентов. Но похвалиться в общем-то было нечем.

В очередную «командировку» послали Остапа Рыбачука. Одну из явок ему дали в Александрийской волости на Херсон -щине — село Обитоки на берегу Ингульца.

Ему даже снилось это село. И Ингулец, и Яр, покрытый лучшим в околице лесом — дубы, осокори, клены, ясени, грабы и, конечно, вербы. В юго-восточном колене Боковой, притока Ингульца, островок леса с рядом могучих шелковиц. Вдоль речки много терна. Не доходя до него, следовало найти третий двор от околицы. Там жил связной, он должен был переправить Рыбачука дальше. Место для связного выбрали с расчетом — неподалеку был кварцевый карьер, куда приходили подзаработать со всей округи.

Под таким видом появился в хуторе и Рыбачук. У третьего двора он остановился. Против ожидания —■ говорили, что семья бездетная,— под яблонями бегала малышня.

— Чего тебе, сынок? — подошла к нему пожилая женщина.

— Водички бы, гражданка,— ответил он и кивнул грубовато на детвору: —- Все твои?

— Наши, — отозвалась она. — Это детсад колхозный.— И распахнула калитку, приглашая к колодцу...

Рыбачук вошел.

— Проходи в мою комнату: я здесь и живу. Одна осталась,— говорила женщина.—А ты с устатку чаю попей.

Рыбачук глянул на висевшую на стене увеличенную фотографию и отшатнулся:

— Кто это?

— Сын. Филиппом зовут.— Женщина замолчала. Затем как-то тихо обронила: — Пропал без вести.

— Без вести пропавший? — машинально переспросил Рыбачук и ничего не ответил: эта женщина была явно не связная.

Поработав неделю в карьере, Рыбачук пошел дальше. Был он в Кривом Роге, Николаеве, Киеве, в селах и хуторах, сгоро-жевал, малярничал, очищал сады и огороды, а с холодами подался к Днестру, надеясь там перебраться на румынскую сторону...

Не дождавшись агента, Коновалец злился. «Мне необходимо решать очень важные дела в Вене, Берлине, Праге и Париже, а никак не могу составить себе план, не зная точно дату приезда Лисовика. Все это меня так раздражает, что Вы даже не представляете себе»,—писал он Канцлеру.

Этого человека знали также под кличкой Урбан. Подлинная его фамилия — Сеник-Грибовский. Десять лет спустя в оккупированном Житомире его и Сциборского пристрелит бандеровский агент. Канцлер отвечал в ОУН за террор. С ним расправились так, как он сам расправлялся с неугодными по всему миру.

Наконец пришло письмо от Лисовика:

«...сегодня, 9.Х., вышел из строя Сыч. Прошу приготовить для меня новые адреса (в крайнем случае частные) также в Бельгии. Старые могут быть уже известны. Связь имею со всеми, с кем нужно. Прошу никому не писать, пока не сообщу адрес от себя.

Работа идет по директивам, которые мы получили. Но очень прошу о терпении, поскольку работа сейчас очень затруднена. Прошу также об осторожности. Не посылайте пока, что сюда никаких представителей.

Лисовик.

Получение этого письма прошу подтвердить сердечным приветом на известный Вам адрес».

Из центра сыпались отповеди.

«Положение в крае ужасное. Имею на этот счет сообщения от наших людей, которые были в крае. Вот как они характеризуют «работу» (этим словом Вы щеголяете в письмах) наших областных националистов. Так, как теперь представляется дело,—ни о какой работе там нельзя и говорить. Нет ее совсем. Думаю, что эти люди не имеют ни малейшего понятия, что им надо делать. Это состояние бездеятельности, какой-то апатии или чего-то похожего.

Дальше такое положение терпеть нельзя — это крышка».

«...После конгресса прошло уже очень много времени, за которое не только было можно, но и было необходимо добиться результата,—говорится в другом письме Сциборского.— У меня создалось впечатление, что дело ОУН в крае стоит на прежней фатально-безнадежной точке. Каковы причины этого — сейчас говорить не время, но этот вывод мне кажется совершенно обоснованным.

Есть основания думать, что наши представители на местах не только дезориентированы, но к этому добавляется и нежелание делать что-нибудь конкретное. Откровенно говорю, что у каждого нашего представителя есть своя концепция и свой рецепт работы, но они при первой же попытке их реализовать превращаются в пустое место.

Я сам работал в условиях ЧК, знаю меру возможного и невозможного. В своих требованиях ограничивался очень малым.

В самом деле, что совершено со времени конгресса? Симптомы очень невеселые. Невольно сопоставляешь слова и дела. Фразы областных националистов на конгрессе блестящи: диктатура, система... А практические результаты? Кладу руку на сердце и утверждаю: не вижу никаких».

И еще один документ — письмо Коновальца Андриевскому:

«Дальше Вы пишете о делах на Великой Украине. Я соглашаюсь с Вами в том, что наши усилия в этом направлении были минимальны, а результаты их еще меньшими. Я, однако, спрошу у Вас, дорогой господин инженер, что сделали позитивного члены ОУН, уроженцы Надднепрянщины, чтобы наши дела на Великой Украине как-то сдвинуть с места? Я не говорю уже о том, чтобы кто-то из них, кроме Сциборского, выразил желание туда поехать и там, на месте, после изучения дел, завязать контакты и поставить конкретный план нашей там акции. Все сводилось к утверждениям, что нужно «что-то делать», или предлагались террористические акты против большевиков не где-нибудь, а в Польше или на ЗУЗ¹. Разве на этом можно строить наши акции на ВУ ²?

Есть две причины, на мой взгляд, почему нам так трудно подойти к решению проблемы нашей акции на ВУ. Прежде всего, положение на самой Украине под большевистским режимом таково, что начать нам из-за границы какую-то акцию, безусловно, страшно тяжело. Но вот, к примеру, русская эмиграция все-таки что-то делает и имеет связи. Встает вопрос, почему не имеет таких связей украинская эмиграция? Ведь каждый из уроженцев Надднепрянщины оставил там своих родных и знакомых и хотя бы через них мог бы в условиях большевистской обстановки что-то в этом направлении сделать. На деле же ничего не делается. Значит, надо искать причины такого явления.

Причина, на мой взгляд, заключается в том, что сама украинская эмиграция скомпрометировала на Великой Украине идею самой связи с эмиграцией. Результатом этой компрометации был процесс СВУ... Поэтому сейчас мы стоим перед очень грустным для нас явлением, что с украинской эмиграцией как противобольшевистской силой никто абсолютно не считается, потому что все знают, что за эмиграцией нет никакой организованной силы.

Для меня абсолютно ясно, что в постановке нашего дела на Великой Украине мы не можем обходиться теми методами, которые используем на ЗУЗ. Методы наши должны быть совсем иные и знакомы только крайне ограниченному кругу людей.

Теперь хочу задать Вам два вопроса. В случае, если бы на ВУ кто-то совершил какой-нибудь террористический акт и заявил, что он совершил его по поручению ОУН, Вы, господин инженер, также считали бы, что мы должны были бы в том случае сделать заявление, что мы с террором не имеем ничего общего? Второй вопрос: нужно ли и целесообразно ли такое заявление в случае какого-либо акта против большевистского представителя, проведенного нашим членом в Польше или на ЗУЗ?

Искренне Вас приветствую.

P.S. Копии этого письма посылаю Сциборскому, Марганцу, Ярому и Онацкому».

«Чрезвычайно важным для настоящего момента» Конова-лец считал «вопрос связи». Он настаивал, что «все сообщения надо пересылать курьером. Для этой цели мы назначим в пристани одного курьера, а одного должен иметь под рукой Лисо-вик. Курьером нужно назначить старых работников, людей совершенно надежных, разбирающихся досконально во всех делах, чтобы не было нужды ничего записывать, а все могли запомнить».