Эта книга Лютера пользовалась огромным успехом. Но Томас Мюнцер не был среди тех людей, которые ее приняли с восхищением. Лютеру нельзя было отказать ни в остром уме, ни в великих знаниях, ни в редком литературном таланте. Его сочный и образный язык, близкий к народной речи, был превосходен, а страстность, с которой он писал о бедах Немецкой земли, подкупающе искренней.

Мюнцер во многом не соглашался с Лютером. Теперь эти расхождения стали еще явственней и заметней. Как часто Мартин не договаривает до конца, останавливается на полумерах и видит зло не там. где оно действительно есть! Он рассуждает об отношении к чехам, зовет вернуться к единству. Чехи повинны в несдержанности, но гораздо большая вина лежит на папе и его присных. Немцы должны уступить и согласиться, что Гус сожжен незаконно. Однако Лютер избегает высказываться о сути учения Гуса, хотя и признает, что не нашел в нем ничего ложного. Он делает основной упор на другое: каким бы страшным еретиком ни был Гус, охранную грамоту нельзя было нарушать. И тут же оговаривается: «Я вовсе не хочу делать Яна Гуса святым и мучеником, как поступают некоторые чехи». Не хочет делать мучеником! А кто же тогда Гус?! Для Мюнцера Гус был святым борцом за правду, человеком, который во имя своих идей не побоялся пойти на мученическую смерть. Мюнцер считал, что чехи, безусловно, правы, когда причащаются под обоими видами, и сам в Цвиккау тайно причащал прихожан из чаши. А Лютер уходил от прямого ответа: причастие под обоими видами «нельзя назвать ни христианским, ни еретическим».

Обличая римскую курию, Лютер пылок и неудержим. Что же выходит: одни только паписты и виноваты в тех бедах, которые терзают Немецкую землю? Ему вдруг изменило его обычное красноречие: он ни словом не обмолвился о тех, кто в самой Германии делает жизнь невыносимой для простого народа, — о князьях и живодерах дворянах. Правда, он снова сыплет слова осуждения, когда говорит о торговцах шелком и бархатом — они хуже разбойников. Но величайшее несчастье — это ростовщичество. Лютер храбро поносит купцов и ростовщиков и молчит о главных виновниках всякой несправедливости — о господах, которые захватили все на свете. Как же, таких важных птиц очень опасно трогать. Здесь нет ничего удивительного: императору и князьям адресовал Лютер свои призывы. Эти «благородные князья и господа» осуществят необходимые преобразования — именно они, носители законной власти.

Ждать милостей от тиранов? Нет, не об этом мечтал Мюнцер. Тяжело было сознавать, что Мартин не допускает и мысли о восстании. Он стремится не к перевороту, а к постепенному «улучшению». Куда только заведет его эта стежка?..

Разногласия еще не привели к разрыву. Может быть, сама жизнь заставит Мартина понять, что лишь насильственный переворот обеспечит торжество справедливости. Одно знает Томас твердо: вместе с Лютером или против него, но по собственному пути, каким бы тернистым он ни был.

Эгран должен был вернуться со дня на день. Он очень любил храм св. Марии, где теперь находился Мюнцер. Не будут же они проповедовать с одной и той же кафедры! А что, если перевести Мюнцера в другой приход? Томас согласился: церковь, которую ему предложили, посещали главным образом бедняки суконщики да всякая голь.

Два члена магистрата, церковные старосты прихода св. Екатерины, резко высказались против нового назначения Мюнцера. Их квартал и так подобен пороховой бочке — зачем еще совать туда горящий факел! Они предупреждали о возможных беспорядках и открещивались от Мюнцера руками и ногами. Пусть он просидит до Михайлова дня на старом месте, а потом отправляется на все четыре стороны.

Они слишком все преувеличивают! В магистрате не вняли их предостережениям. Тогда оба они в знак протеста отказались исполнять свои обязанности. Они не могут находиться под одной крышей с таким смутьяном.

Проповеди Мюнцера в церкви св. Екатерины собирали толпы народа. Но еще большим успехом пользовались его выступления на цеховых сходках, в домах анабаптистов, на тайных собраниях ткачей и крестьян, пришедших в город. Он не хотел, чтобы его звали магистром — он всем им брат. От одной учености нет никакого прока — надо в душе своей услышать голос бога! Мюнцер часто говорил о «внутреннем слове».

Вот стоит простой человек и не знает, что ему делать. Жизнь его стала невыносимой. Всем своим существом чувствует он, что с ним обходятся гнусно, что право на его стороне. Но как поступать, чтобы не противиться воле господней? Горькая забота о хлебе насущном не оставила ему времени для учения. Где ему, темному, разобраться в слове божьем! Так что же, выходит, только славные мужи в своих красных и коричневых беретах, те, что читают красивые книги, одни знают слово божье? А им, неученым, оно навсегда закрыто?

Лживые басни! Выдумки корыстолюбцев, которые, вцепившись в писание, никого не подпускают к нему близко, потому что хотят по-прежнему продавать евангельские притчи за золотые гульдены. Мюнцер не жалеет злых, язвительных слов. Он не боится ни грубости, ни соленой поговорки. Он терпеть не может недомолвок. Главное, чтоб его поняли — нет, не господа из университетов, а вот все эти сидящие вокруг люди, подмастерья и мужики. Ибо от них зависят судьбы Германии и всего света.

Он говорит о своем понимании реформации как великой борьбы народа за освобождение от всех тягот. Он повторяет, что истинной верой обладают только люди, которые на собственной шкуре испытали весь ужас безысходной нужды, произвола, бесправия. Этот «крест» раскрывает разум больше, чем тысячи библий. Слово божье у самого страдающего, угнетенного народа. Чтобы найти его, простому человеку не обязательно знать грамоту и рыться в книгах. Правда — в его собственном сердце. Пусть только он настойчиво захочет ее услышать, и внутренний голос объявит ему волю бога. А бог повелевает, чтобы люди всегда и во всем блюли общую пользу.

Л. Кранах. Мартин Лютер, 1521.

Андреас Карлштадт.

К Мюнцеру шли по разнообразным поводам: один искал наставлений в вере, другой жаловался на барина, третий просил помощи в тяжбе с монастырем. Томасу чуждо было евангельское смирение. К слову «смирение» он присовокуплял эпитеты, не отличающиеся благопристойностью. Он никогда не советовал подставлять другую щеку, если ударили по одной. Он всем своим существом ненавидел покорность, которая делает людей рабами. Бьют тебя — обороняйся, отвечай ударами, нет достаточно сил — ищи товарищей! Ты не должен безропотно сносить издевательства господ. Твой долг — теснить притеснителей. Пусть кровопийцы упьются собственной кровью. На земле нет более святого дела, чем истребление тиранов.

Счастье, что они узнали Томаса! Какой он прозорливый! От его речей мужеством и уверенностью наполнялись сердца. То, о чем он говорит, осуществится на земле. Все в этом мире принадлежит народу. Но у него, единственного законного владетеля, обманом и силой отняли его достояние. Поэтому награбленное надо отобрать у богачей. С частной собственностью будет покончено. Каждый получит от общины все, в чем он нуждается: из пекарен хлеб, башмаки из сапожных, платье от портных — и все без денег, даром. Существующие правители, светские и духовные, будут уничтожены. Если князья и прочие господа не откажутся от власти добровольно, то надо, не задумываясь, пустить в ход меч.

Так что же делать, брат Томас? Он отвечал без колебаний: чтобы свергнуть тиранов, необходимо объединяться, создавать повсюду тайные союзы и готовить восстание.

Десятки людей, подняв руку, клялись, не жалея жизни, стоять за божье дело.

В Цвиккау возник «Союз избранных».

Постепенно Томас подчинил и Шторха своему влиянию. Учение о перевороте было Никласу по душе, но он, как и прежде, мог днем и ночью говорить о крещении. «Взрослых надо, — с жаром твердил он, — крестить вторично!» Детей не следует носить в церковь и кропить водицей, которая совершенно не отличается от той, что бежит у нас под ногами. Можно и собаку окунуть в воду — толк будет такой же. На младенцах нет греха. От орла рождается орел, от коршуна — коршун, от праведного человека — праведное дитя.