«Вот тут бы партизанам и разворачиваться, при такой-то массе окруженцев!» — подумал он, прощупывая взглядом пригорок на лесной опушке, буквально в пятидесяти метрах от колючего ограждения авиабазы. И на какое-то время совершенно забыл, что теперь он уже по ту сторону фронта, по ту сторону «баррикад». Мало того, не исключено, что вскоре именно его «русским частям вермахта» придется этих самых партизан усмирять. Но, даже опомнившись, он по-прежнему смотрел в сторону леска с такой тоской, с какой мог смотреть разве что загнанный в ловушку матерый волк.

Увлекшись, он не обратил внимания, что лейтенант-переводчик что-то горячо доказывал штурмбаннфюреру, вручив ему перед этим какие-то бумаги. Когда же они пришли к единому мнению, Пельхау окликнул Власова и как-то хитровато ухмыльнулся. При этом в руке у него находились те же два листика с отпечатанными на них текстами на русском и немецком языках, с которыми только что знакомился офицер СД.

— Я, конечно, не мог вмешиваться в ваш разговор с генералом фон Линденманном, — сказал Пельхау. — Хотя повод был. Вы много говорили об агонии армии, о ее гибели. А в планшетке у меня находилась сводка «Совинформбюро», в которой крах вашей армии напрочь отрицается. Причем это не наша пропагандистская фальшивка, а реальная советская сводка, направленная против вермахта, против Ставки фюрера. Впрочем, прочтите сами.

«28 июня, — дрожащими руками взял эту сводку Власов; как же давно он не читал ничего, что исходило из Москвы и хоть как-то касалось его службы, — Ставка Гитлера выпустила в свет еще одну очередную фальшивку. На этот раз фашистские борзописцы „уничтожили“ на бумаге, ни мало, ни много, три наших армии: 2-ю Ударную, 52-ю и 59-ю армии Волховского фронта, якобы окруженные на западном берегу реки Волхов… В феврале текущего года наша 2-я Ударная армия глубоко вклинилась в немецкую оборону, отвлекла на себя большие силы немецко-фашистских войск и в течение зимы и весны вела упорные бои с противником… В первых числах июня немецким войскам удалось в одном месте прорваться на коммуникации 2-й Ударной армии. Совместными ударами 59-й и 52-й армий с востока и 2-й Ударной армии с запада, части противника… были большей частью уничтожены, а остатки их отброшены в исходное положение…

Части 2-й Ударной армии отошли на заранее подготовленный рубеж… Следовательно, ни о каком уничтожении 2-й Ударной армии не может быть и речи… Таковы факты, начисто опровергающие гитлеровскую фальшивку. Совинформбюро»[19].

— Это вы считаете, что будто бы ваша армия потерпела крах, — улыбчиво сверкнул бравый лейтенант белизной зубов, — а в советском Генштабе вашем все еще убеждены, что 2-я Ударная по-прежнему упорно сражается, нанося противнику большой урон.

— Это все, на что они способны, идиоты! — поиграл желваками Власов. — В свое время они и меня пытались убеждать, что части 59-й армии оказывают мне помощь, действуя в районе реки Полисть, хотя моя разведка прекрасно видела, что ни один ее полк с места не тронулся.

Лагерь этот, прозванный «Чистилищем», находился на окраине города. Он состоял из несколько неприметных зданий, разбросанных по небольшой возвышенности вокруг старинного двухэтажного особняка и обнесенных колючей проволокой. Как и несколько других «особых» лагерей, «Чистилище» подчинялось абверу, поэтому здесь все было пропитано духом военной разведки. Здесь допрашивали в интересах разведки, проверяли на пригодность к использованию в разведке, и, наконец, преподавали основы этой самой разведки в двух выстроенных в перелеске бараках, в которых располагались учебные классы по радиоделу, шифрованию, минированию и сбору информации. Здесь же находились спортивный зал по отработке приемов рукопашного боя и камера для допросов, которую называли «Храмом последней исповеди».

Обитателей в «Чистилище» было не так уж и много, чуть больше двух сотен, однако все они — генералы, старшие офицеры и комиссары всех родов и видов войск[20], бывшие партийные, политические и хозяйственные работники высоких рангов — принадлежали к когорте «высокопоставленных русских пленных, изъявивших желание сотрудничать с командованием вермахта». Но даже в кругу этой лагерной элиты появление генерала Власова стало событием почти что эпохальным.

— Идея русского освободительного движения, которую вы так лелеете, господин генерал, здесь, в лагере, уже вынашивается, — предупредил его штурмбаннфюрер фон Шелвиг, как только доставил Власова в «Чистилище». — Основным идеологом его является полковник Владимир Боярский[21].

— И он до сих пор не арестован вами? — иронично вскинул брови Власов.

— Пока что мы лишь внимательно следим за ходом мыслей Боярского и его сподвижников. В принципе идея не столь крамольная, как может показаться на первый взгляд. Все зависит от того, какое развитие она получит.

— И получит ли вообще? — осторожно усомнился Власов.

— Но даже при полном восприятии ее становится понятно, что полковник Боярский — не тот человек, который действительно способен возглавить все русское движения, русские войска.

— Я должен встретиться с ним.

— Говорят, он уже набросал черновик письма фюреру.

— Полковник решил вступить с ним в переписку? — мрачно пошутил Власов. Однако похоже, что фон Шелвиг юмора не воспринимал — ни в какой форме и ни при каких обстоятельствах.

— Завтра же вы поможете ему работать над этим письмом.

— Считаете, что фюрер нам ответит?

— Уверен, что нет, — поспешно парировал штурмбаннфюрер СС.

— Тогда зачем фюреру понадобилось это письмо?

— Оно нужно не фюреру, а Кейтелю и моему непосредственному шефу, начальнику Главного управления имперской безопасности. Эти господа хотят знать ваши помыслы и воззрения; к чему вы стремитесь и чего хотите достичь, пребывая на службе рейху. Но адресовано письмо должно быть фюреру, они не желают выглядеть людьми, которые ведут переговоры о зарождении русского освободительного движения за его спиной. Впрочем, об этом еще будут говорить люди, которые специально прибудут для работы с вами.

— То есть вас рядом уже не будет? — с легкой тревогой спросил Власов. Характеры Шелвига и лейтенанта Пельхау ему уже известны, а вот кто предугадает, как станут налаживаться отношения с новыми людьми?

— Я всегда буду неподалеку, но никогда — рядом.

— То есть к работе со мной вас привлекать уже не будут?

— Как офицера СД меня привлекут к работе с вами только тогда, когда понадобится отправить вас в концлагерь, в крематорий, как государственного преступника рейха. Или же решат пристрелить прямо здесь, — невозмутимо и предельно доходчиво объяснил штурмбаннфюрер.

Очевидно, он переговорил и с полковником Боярским, потому что не успел Власов обосноваться в отведенной ему комнате одного из флигелей двухэтажного особняка, как тот уже стучался в дверь.

— Блудный полковник Боярский, если позволите, генерал.

— Теперь мы все блудные, полковник, входите. Заочно мне вас уже представили, поэтому излагайте коротко, откровенно и без всяких там лагерных опасок перед новичком, в стремени, да на рыс-сях.

— Тогда так и начну, без «забулдонов». Предполагаю, что сработаться нам будет нелегко, господин генерал-лейтенант, но придется, обстоятельства вынуждают.

«Блудному полковнику» было чуть больше сорока. Невысокого роста, некстати располневший, с круглым, расплывчатым лицом, на котором не просматривалось ни одной запоминающейся черты, и в расстегнутом кителе, между полами которого просматривалась не первой свежести солдатская рубаха, — Боярский походил на неосторожно поднятого с постели, не до конца протрезвевшего тыловика.

— Ну, разве что обстоятельства вынуждают, господин Баерский, — четко выговаривая каждый звук, произнес он ту, настоящую фамилию, от которой полковник старательно открещивался. Но именно это упоминание заставило полковника напрячься и выжидающе уставиться на лагерного новичка, дескать: «К чему это ты вдруг начал вытаскивать на свет божий мои метрические записи?!»