— Так это и есть ваша фрау? — спросил капитан вместо ответа.

— Да, она со мной. И я очень просил бы…

— Понятно, ваша личная охрана, — скабрезно осклабился капитан фон Шверднер. — Ваша телохранительница.

— Причем очень надежная и личная… телохранительница, — подыграл капитану переводчик.

— Эта военнослужащая была штабной поварихой, — растерянно объяснил Власов, понимая, что выдавать ее за какую-то местную жительницу уже не имеет смысла.

Теперь уже понятно, что разведка знала: Власов блуждает в сопровождении женщины. И выдают они себя за семейную пару сельских учителей-беженцев.

— Для всех остальных — повариха, а для командующего… Как это у них называется? — обратился капитан за помощью к переводчику.

— Походно-полевая жена. На солдатском жаргоне русских это называется «пэпэжэ», — подсказал тот.

— Правильно он говорит, господин генерал?

— Я просил бы не трогать фрау Воротову, — наконец-то посуровел голос командарма, — и проследить за ее судьбой.

— Все ясно, господин генерал, — сказал лейтенант. — Мы могли бы даже оставить ее здесь, в деревне. Но как только новая местная администрация выяснит, кто она — ее тотчас же повесят.

— И потом, она сможет дополнить ваш рассказ о последних днях армии и ваших блужданиях, — объяснил капитан разведки.

— Эй, возьмите эту русскую с собой! — крикнул переводчик остававшимся на проселке двум мотоциклистам сопровождения. — И не вздумайте трогать ее: жена русского генерала!

— Жена русского… генерала?! — словно мартовский кот, изогнул спину всадник. — Почему же всю прошлую ночь я шакал ил в одиночестве, а, староста?!

— Эй, унтер-офицер, — насторожился переводчик, обращаясь к старшему по чину среди вновь прибывших мотоциклистов, — вы лично отвечаете за неприкосновенность женщины!

— Это будет непросто, господин капитан.

— Не будь вы разведчиком, я бы уже наказал вас, унтер-офицер.

Когда в центре соседней деревни, у полуразрушенной церквушки, Власова суетно пересаживали в «опель», мотоциклисты, которые должны были доставить Марию, еще не появились. Спросить же, куда они девались, Власов не решился. Да и не до нее было тогда плененному генералу.

— Почему этот русский не обезоружен? — недовольно поинтересовался хозяин машины, тучный майор-интендант, восседавший рядом с водителем.

— Мы оставили бывшему командующему 2-й армией генералу Власову его личное оружие, — объяснил капитан.

— Так вы и есть тот самый генерал Власов?! — взбодрился майор.

— Да, тот самый, — сдержанно ответил бывший командарм.

— Мне пришлось допрашивать вашего интенданта, — сообщил он через переводчика. — Так вот, я понял, что интендантская служба ваша была ни к черту, четверть вашей армии вымерла от голода. Это правда?

— Голодали, приходилось, — мрачно согласился Власов.

— А почему вы голодали, если в окрестных селах население обладало достаточным запасом продовольствия?

— Это что, официальный допрос?

— Пока нет.

— Тогда какого дьявола?.. Я буду отвечать только на вопросы генерала фон Линденманна.

— Вы будете отвечать на вопросы любого офицера, — мгновенно побагровел майор-интендант, хватаясь за кобуру. И лишь после вмешательства капитана разведки, предупредившего о приказе командующего группой армий «Север» генерала фон Линденманна[17] доставить Власова в его штаб без каких-либо задержек и эксцессов, воинственный интендант тут же чинопослушно усмирил гнев.

В то же время переводчик вполголоса посоветовал Власову:

— Не пытайтесь дерзить немецким офицерам, господин генерал. Помните, что это офицеры… немецкие. Не привыкшие к тому, чтобы их кто-либо «крыл матом», пусть даже это будет командующий армией. Учтите это на будущее.

И, вслед за капитаном, извинился перед майором как старшим по чину. Заметив при этом, что когда-нибудь майор будет вспоминать, как в свое время ему лично пришлось брать в плен самого генерала Власова.

Лично мне? Власова в плен? Рассказывать об этом?! — ухмыльнулся майор. — Позволю себе напомнить, что я — интендант вермахта, а не слуга барона фон Мюнхгаузена.

— Об этой войне, господин майор, мы будем рассказывать много такого, чему позавидовал бы даже бессмертный Мюнхгаузен.

— Если сумеем выжить в этих чертовых болотах, — проворчал интендант. — Но вы правы: он нужен сейчас нашему командующему, поэтому обойдемся без эксцессов, — окончательно смирился он. — Немедленно в штаб! — рявкнул водителю. — Вы, лейтенант, как переводчик, садитесь в машину. Вам же, капитан, придется довольствоваться мотоциклом сопровождения.

Генерал Георг фон Линденманн принимал его в своей Ставке, расположенной в каком-то старинном барском имении. Само двухэтажное здание, охваченное тремя флигелями, располагалось в глубине неухоженного парка, огромные дубы которого, очевидно, еще помнили времена Наполеоновских войн, а в стволах еще ржавели осколки снарядов, выпущенных в Первую мировую и в Гражданскую. «А ведь, если по справедливости, — с тоской в душе подумалось Власову, — то в этой усадьбе я должен был принимать Линденманна — побежденного и униженного. Но, похоже, война и справедливость — понятия несовместимые».

На вид генералу за пятьдесят: почти правильные черты лица, маска высокомерия на котором не исчезала, поскольку навечно отчеканена в самом его облике; медлительная интеллигентная речь, вальяжные движения. «Такому не группой армий командовать, а местечковым оркестром дирижировать, — все с той же оскорбленной гордыней отметил про себя Власов. — Вот только от „дирижера“ этого будет зависеть твоя судьба».

Окинув плененного командарма — уже более или менее отмытого в местной офицерской бане, в почищенном обмундировании, завшивленные рубцы которого чей-то денщик прожарил горячим утюгом, и накормленного — сочувственным взглядом, фон Линденманн предложил ему место за приставным адъютантским столиком и только потом, после почти минутного молчания, вежливо произнес:

— Я не собираюсь устраивать вам допрос, генерал, но хотел бы, чтобы разговор у нас был конкретным и откровенным.

— Мне хотелось бы того же, господин генерал.

Переводчиком служил все тот же, знакомый ему, лейтенант Клаус Пельхау, который вместе с капитаном разведки фон Шверднером принимал его пленение, и это немного успокаивало Власова. Рядом, за столом совещаний, сидели два штабных писаря, которые вели протокол этого «недопроса».

— Осталась ли в зоне действий вашей армии хотя бы одна боеспособная часть?

— Ни одной. Есть только разрозненные группы, которые уже не имеют ни постоянных мест дислокации, ни рубежей обороны. Единственная их цель — каким-нибудь образом выжить и чудом прорваться к своим.

— Что ж, это совпадает с данными нашей разведки, — согласился фон Линденманн.

Адъютант принес две большие чашки кофе, одну из которых поставил перед Линденманном, другую перед пленным.

— Если уж вы решили сдаться в плен, то почему не отдали приказ о прекращении сопротивления? Ведь тогда вы могли бы спасти жизни тысячам солдат и офицеров.

— Действительно, смог бы. Но тем самым нарушил приказ: сражаться до последней возможности.

— Вам был отдан такой приказ? — у самого рта застыла чашка с кофе. — Меня знакомили с показаниями нескольких ваших офицеров, в том числе и штабистов, однако никто о таком приказе не упоминал.

— У меня не было приказа отвести войска от указанных мне рубежей, что одно и то же. И потом, еще за месяц до того, как я вынужден был оставить командный пункт армии, связь с дивизиями и полками нами была утрачена. Распутица, болота, жесточайший голод, отсутствие боеприпасов и поддержки с воздуха, частичное, а затем и полное окружение, отсутствие каких бы то ни было подкреплений…

Слушая его, фон Линденманн размеренно покачивал головой. Профессиональный военный, он прекрасно понимал русского генерала, поскольку трагедия 2-й Ударной армии разворачивалась на его глазах.