Стояли самые короткие дни. Бледно-желтое солнце вставало нехотя, лениво выбираясь из-за горизонта, и висело над ним, освещая деревья и поля, тронутые морозом. В ту зиму снежный покров лег поздно. Ледяные ветры и злой секущий дождик обрушились на кареты, которые, покачиваясь, ползли по разбитой почтовой дороге, опасно кренясь, а то и соскальзывая в глубокие канавы. Обычно путешественники предпочитали этой дороге морской путь, но, к сожалению, зимой он был закрыт. Штормы и лед с декабря по апрель делали навигацию на Балтике невозможной, и разумные люди в это время оставались дома. Лишь одинокие курьеры отваживались скакать по почтовому тракту в любое время года, ставя на карту свою жизнь, ибо глухие места кишели разбойниками. А если курьеры пропадали, то никто не спешил на их поиски. Случалось, гонцы замерзали, заблудившись, не найдя спасительного крова.

По мере того как путники приближались к Данцигу, морозы крепчали и холод начинал пробирать до костей. По морю плавали огромные льдины, скалистый берег и дюны были покрыты наледью, которую сверху чуть припорошило снегом. Иоганна и София, обложившись набивками с овечьей шерстью, кутали свои красные от холода лица в толстые шарфы, защищаясь от сурового ветра. Они были все в синяках и шишках из-за тряской езды по ухабам и рытвинам, больно ударяясь боками и плечами о стенки, когда карету кидало из стороны в сторону. Они с нетерпением ждали наступления темноты, когда кучера и форейторы и гиканьем и свистом понуждали вконец измученных лошадей сворачивать с дороги к почтовой станции или, что было еще лучше, к постоялому двору с огромной печкой, обмазанной глиной, около которой можно отогреть руки и ноги. Желанное, спасительное тепло медленно проникало в их окоченевшие, покрытые ссадинами и синяками тела. Постоялые дворы были редки, и в них, как правило, царила ужасающая грязь. Там не было отдельных номеров для графини Рейнбек и ее свиты, и всем приходилось располагаться в тесной общей комнате вместе с семьей хозяина и домашней живностью.

«Залы постоялых дворов — это настоящие хлева», — жаловалась Иоганна своему мужу в письме, написанном в пути. Собаки, куры и петухи ходили по соломенной подстилке, которая отчасти превратилась в навоз. В колыбелях укачивали орущих младенцев. Дети постарше спали, сбившись в кучу, «лежа один на другом, как листья в кочане капусты», на старинных кроватях с драными перинами, придвинутыми к печке. Пища была отвратительная, везде ползали тараканы и клопы, бегали крысы. В щелях, которых было полно в стенах и крыше, выл и свистел ветер, и ночью невозможно было спать. София, пытавшаяся запить тяжелый обед несколькими кружками местного пива, привела в расстройство кишечник. Иоганна, убедившись в том, что ни содержатель постоялого двора, ни его многочисленные дети не болеют ветрянкой, приказала принести широкую доску и улеглась на ней, не сняв верхней одежды.

После Мемеля постоялые дворы и почтовые станции больше не попадались на пути. Плохие дороги стали совершенно непроезжими, а иногда и вовсе исчезали. Замерзшие болота сменились озерами, покрытыми предательской коркой льда, толстого в одних местах и тонкого в других. Кучера наняли местных рыбаков, чтобы те проверяли лед на прочность, прежде чем пускать на него тяжелые кареты с лошадьми. Если бы лед оказался хрупким, кареты с путешественниками ушли бы под воду: они либо утонули, либо замерзли бы. Там, где реки, по которым плыла ледяная шуга, впадали в море, кареты переправлялись на деревянных паромах. Иногда приходилось подолгу стоять: меняли сломанные оси и пополняли запас провизии. Когда лошади совсем выбивались из сил, Иоганна посылала слуг покупать коней в ближайших деревнях.

К концу третьей недели, когда холод стал еще сильнее, а обмороженные ноги у Софии распухли так, что ее приходилось выносить из кареты на руках, она, должно быть, уже горько сожалела о своем решении предстать перед императрицей Елизаветой. А когда она с трудом заставляла себя глотать несъедобный ужин, а слуга пытался растиранием вернуть жизнь в ее болезненно распухшие ноги, ее мысли, наверное, обратились к Карлу Ульриху, ее раздражительному, своенравному кузену, который позднее станет императором России. Этот мальчик на пороге возмужания, если все пойдет хорошо, может стать ее мужем. Она, очевидно, вспомнила его бледное лицо, хрупкую фигуру, стычки с графом Брюммером, пристрастие к грубым, неотесанным слугам, благосклонность к Иоганне и неутолимую тягу к вину. Ей, наверное, в голову пришла мысль, когда она ворочалась с боку на бок, страдая от холода, проникшего во все поры ее несчастного тела, и пытаясь заснуть, что разумнее было бы выйти замуж за дядю Георга и впасть в безвестность.

Тянулись одна за другой недели, полные страданий, и небольшой поезд из карет упрямо полз на север, вдоль балтийского побережья, все глубже и глубже в пасть свирепым ветрам. Когда проезжали по деревням, из домов выходили крестьяне и, глядя на путешественников, крестились и шептали молитвы. По вечерам путники располагались на ночлег где приходилось и засыпали под вой волков. На балтийском побережье, окутанном туманами, деревни попадались довольно редко, и заснеженный ландшафт начал утомлять своим однообразием. Ночью в небе от пролетавшей кометы иногда появлялось свечение особого рода. Оно произвело впечатление на Софию. «Я никогда не видела ничего более грандиозного, — писала она в мемуарах. — Казалось, что комета летит над самой землей».

Кометы являлись предвестницами несчастий, указала своим спутницам фрейлейн Кайн. Родственникам Софии, оставшимся в Германии, и впрямь показалось, что беды не миновать, когда Христиан Август сообщил им, что его дочь находится на пути в Россию. Он написал Иоганне о том возмущении, которое охватило ее сестер, тетей и кузин, когда эта весть дошла до них. Они хотели, чтобы София вышла замуж за Карла Ульриха, когда он был герцогом Голштинии, но не теперь, когда стал Петром, великим князем Московским. Ведь ей придется жить при дворе, печально известном шаткостью власти и варварскими нравами. Она будет целиком зависеть от милости императрицы; ее могут казнить или сгноить заживо в темнице. Сама душа ее окажется в опасности среди язычников-русских, которые, наверняка, начнут преследовать ее за лютеранскую веру.

Суждения родственников не удивили Иоганну. Она ожидала такого мощного противодействия. Но провидению было угодно, чтобы София поехала в Россию, а против провидения нельзя восставать, как бы этого ни хотели тетушка Мария-Елизавета и сестра Ядвига в Кведлинбурге. «Мы можем быть уверены, что Всевидящий приводит в исполнение свои замыслы, которые скрыты от нас», — набожно писала она, молясь о том, чтобы Господь помог всегда доставать им свежих коней и съедобную пищу и не дал им заблудиться в пургу.

Они приближались к русской границе. Кругом на многие мили простиралась серебристо-серая болотистая низменность, слабо поблескивая при скудном полуденном свете. Вдруг откуда-то из пустоты возникла фигура всадника, который скакал им навстречу. Это был русский гонец. Он тут же помчался назад, чтобы известить начальство о скором прибытии гостей. Потом появился еще один всадник, полковник Воейков, который вместе с ними пересек границу и сопровождал их до Риги.

Казалось, что все население города высыпало на улицы, чтобы приветствовать замерзших гостей из Ангальт-Цербста. Выстроился почетный караул. Громыхнула пушка, зазвонили колокола, и один из посланников императрицы, Семен Нарышкин, произнес приветственную речь. Присутствовали при встрече вице-губернатор Долгоруков, а также генералы и высшие гражданские чиновники.

Весь этот пышный прием вскружил Иоганне голову. Теперь она могла отбросить вымышленное имя и назваться своим собственным знатным титулом. Между тем к ней уже выстроилась очередь из аристократов, чтобы засвидетельствовать Почтение и поцеловать руку. Водопад почестей не утихал два дня. Гвардейцы при выходе Иоганны принимали «на караул», а трубачи сообщали о передвижениях гостей. Иоганна и София получили теплые собольи шубы, расшитые золотом, и полость. Им также вручили приветственные послания от императрицы и графа Брюммера.