— Зря вы на Фадеича. Работник он отменный, человек хороший и оригинальный… Есть у него своя идея насчет бригады. И хорошо. Другое дело, что для этой идеи нужно было людей подбирать других. Молодежь, что ли…

Э, дорогой человек. А жизнь нас разве подбирает? Сортирует один к одному? Да у нее все сита дырявые, и сыплемся мы в недоуменном сочетании, как говорится, ни складушки им ладушки, поцелуй, баба, валяный сапог.

Валерка вскочил сам, без приглашения — рот, конечно, до ушей, лохмы, конечно, на уши.

— Вы с ума, что ли, посходили? Да Фадеич — душа наша и совесть! Фадеич, не слушай их!

Это уж он мне сказал. Я ему улыбнулся: мол, держись, тяни рот до ушей.

— А эта самая вторая сущность? — противопоставил свое Кочемойкин. — К чему она нам?

— И что за птица? — поддакнул Николай.

— На второй сущности он чокнулся, — вставил и Василий, правда сокрушаясь.

Вот значит как. Разговор не только о моей работе, а и о моей личности, как таковой. Не устраиваю по всем направлениям.

— Вы дурнее веников, — разозлился Валерка.

— Небось сам в этих сущностях не кумекаешь, — усмехнулся Кочемойкин.

— Что тут кумекать? — спокойно ответствовал Эдик. — Фадеич говорит о материальном и духовном. Азы.

Вот, оказывается, что есть моя пара сущностей. Выходит, правильнее будет говорить не о первой я второй сущности, а о материальном и духовном. Все ж таки останусь при своем. Надо при случае с Эдиком потолковать.

Мне бы радоваться — молодежь на моей стороне. А это значит, что зрю я маленько дальше своего носа; может быть, обозначаю то, про что еще и газеты станут писать.

Да не до радости мне — отсохло все внутри.

— Ситуация в бригаде ясна, — заключил директор. — Мы посовещались и хотим внести предложение: сказать Николаю Фадеичу спасибо за его усилия а предложить бригадиром Кочемойкина.

Стало тихо. Вижу, рыбки дела свои побросали и в наш разговор вникают. Африканская пальма, вижу, не дышит… К чему они прислушиваются? Уж не к стуку ли моего сердца, уж не ждут ли, что зайдется оно от обиды жидкими всхлипами? Да что там рыбки — люди смотрят на меня, боясь содрогнуть больную мою тишину.

— Фадеич, не слушай их! — опять крикнул Валерка, не утерпев.

— Ты останешься бригадиром, — заверил Эдик с какой-то спешкой.

Видать, на лицо мое набежало то, что всех забеспокоило. Бездушность на нем проступила — душу-то отдал бригаде. Встал я…

— Ребята, жизнь очень большая. Ребята, жизнь очень маленькая. Это как распорядиться. Я хотел, чтобы ваши жизни стали большими. Чтобы рабочее время не выбывало из жизни, как тяжкое, пропащее. А план гнать да деньгу зашибать большого ума не надо. Но верно сказал наш директор — бригада экспериментальная. На нее глядят да примериваются. А мое понятие бригады требует всеобщего единомыслия. Посему я ухожу на заслуженный отдых, именуемый пенсией. Простите, ежели что не так.

— Обиделся? — рявкнул директор.

— А обида, Сергей Сергеевич, чувство не последнее.

— После собрания зайди-ка ко мне.

А собрание-то уже и кончилось. Коли я убываю, то Кочемойкин получает бригадирство автоматом. А я убываю — решено мгновенно да окончательно.

Мария говорит, что истина посередке. Тогда каждый прав и каждый не прав, и правее тот, кто ближе к серединочке. А двигался ли я к серединочке в бригадном вопросе? Захотел работу с душой соединить… Что такое работа, знает всякий. А душа? Память, говорят. Сознание, говорят. Совесть, говорят. Не знаю. Но уж коли заговорили о душе…

Душа есть у того, кому больно. Мария сказала.

Директор привел-таки меня в свой кабинет. Тут уж чаю я не просил, поскольку отчаевничал. Пил мужик чай и охмелел невзначай. Но Сергей Сергеевич принес два стакана самолично, с лимоном и подслащенного. Дую я на стакан…

— Чего молчишь? — буркнул Сергей Сергеевич, можно сказать, свирепо.

— Байку вот вспоминаю.

— Вспомнил?

Рассказал ему, поскольку вспомнил.

…Один начальничек возил свои отчеты вышестоящему начальнику. Да закавыка — какой отчет выдавать? Напишешь цифирь крупную — сразу в передовики выскочишь. Опасно: приедет комиссия, заставят делиться опытом, и так далее и в том же направлении. Напишешь цифирь скромную — в отстающие попадешь. Опасно: приедет комиссия разбираться в твоем спотыкании. Значит, нужна цифирь средняя. А как ее узнать? Начальничек придумал: пишет четыре отчета, по количеству карманов. Приезжает пораньше, узнает средние показатели и вытягивает подходящий отчет. Ну?

— К чему рассказал?

— Думаю, и я вот с цифирью напутал…

— Эх, Фадеич, мне бы твои заботы.

— А какие твои заботы? — прикинулся я незнайкой.

— Да хотя бы взять дисциплину.

— Эта забота не столь трудная, коли знать ее сердцевиночку.

— А ты знаешь?

— Знаю, — признался я негромко, чтобы поскромнее.

Директор глянул на меня из-под своего лобастого лба, как на воробышка. Мол, барахтайся себе в пыли, да не забарахтывайся. Знаю я подобные взгляды, обжигался не единожды…

Образование у меня аховое. Без него человек нем, что умная собака. И знаешь, и понимаешь, и душой проник, а не высказать. Да и кто будет слушать: диплома нет, должности нет, и внешностью похож, прости господи, на лысую пешку. Обидно. Еще бы, коли вместо ума дипломами козыряют, а этих дипломов всяких разных можно получить по потребности. Сколько надо инженеров, столько и выпечи. Исправных, знающих. А знания подменят ум? Да никогда. Кто солнце видел, того фонарем не ослепишь. И все ж таки теперь знания пошли заместо ума — вот на что зло берет А есть ли без ума настоящие знания-то? Чего без него поймешь… Я так думаю: знает тот, кто понимает, а кто знает, но не понимает, тот не знает — тот помнит.

— Тебя бы, Фадеич, на мое место.

— И сел бы, кабы не малое образование.

— Дело не в образовании.

— У меня труба пониже да дым пожиже.

— Зато знаешь, как дисциплину поднять…

— Да разве в дисциплине дело?

— А в чем же?

— У картошки вон какая ботва торчит, а дело-то в клубнях. Так и дисциплина. Она ведь сама штука зависимая.

— Это ты про стимулы?

— Я про жизнь.

— Ну как бы ты ее поднял?

И вижу интерес в его лице всамделишный. Ответить бы пообстоятельней, поговорить поосновательней. Да настроение у меня — как непроходимое болото: в хляби не шагнуть, во мгле не продохнуть.

— Как бы я, так ты не будешь.

— А все-таки, Фадеич?

— Зачем вахтеры стоят в проходной? — начало и меня подмывать.

— Странный вопрос…

— Чтобы с работы не разбегались. А ты выпускай, пусть идут. Ты их держи не вахтером да начальником, а интересом.

— Идеалист ты, Фадеич, — улыбнулся директор по-хорошему, как сынку-переростку.

— А ты не зоркий, Сергеевич. И в бригаде-то моей ни хрена не разглядел.

— Чего не разглядел?

— А ту же самую дисциплину. У нас ни опозданий, ни прогулов, ни прохладцы в работе не было.

— И почему же?

— Ребятам интересно стало жить, Сергеич.

Он задумался.

А ведь я помню, как его делали директором. Главк поставил четыре условия. Чтобы был мужик. Чтобы имел высшее образование, специальное. Чтобы вырос в нашем автохозяйстве. И еще какое-то вроде бы насчет едких напитков. А чтобы умный или способный к руководству, условий не было. Зря. Я бы ум наперед поставил. Да повезло нам в результате случайности — сидит вот, думает…

Быть умным или глупым, от человека не зависит — этим судьба распоряжается. Но поумнеть можно. Дурак не тот, кто глуп, а тот, кто настолько глуп, что не слушает умных.

— Я не могу за всем углядеть, Фадеич.

— А должен, коли поставлен.

— Вот социологи пишут о причинах конфликтов… — Он взял какой-то журнал. — По вине лидера пятьдесят два процента, из-за неправильного подбора кадров тридцать три процента. Из-за психологической несовместимости девятнадцать процентов. Я, как лидер, виновен только в половине конфликтов, Фадеич.