Скосил я глаза на Марию, отвернувшуюся от меня. А она злобой дышит — ей-богу, вижу злость, которая клубится, как сера над вулканом. Это с чего ж и через почему? Неужто за выпитое пиво? Тогда ум молчит, а дурь кричит, то есть выдыхает серу.

Я против алкоголизма, как такового. С другой стороны, живу не в райских кущах, а в жизненных гущах. Короче, не херувим. Посему рюмку могу поднять, но смотря с кем и смотря зачем. И тоже имею суждения относительно причин бытующего порока. Про одну, упускаемую учеными, выскажусь. Пока Мария встает…

Почему мужик выпивает? И к тому ж: почему мужик дремлет у телика, пухнет на диване, слоняется от двери к двери, в доминишко стучит, за бабенками стреляет или это… хобби теперь завел? Потому что мужика посадили в конторы, за столы или дали хоть тяжелую работу, да спокойную. А мужик — это же боевой кот, а не дохлый тигр. Ему подавай опасности, подавай схватки, если, конечно, он мужик. Те же вулканы подавай, где клубится вареная сера. Вот он и лезет в горы, чтобы кое-что испытать. Кстати, кто бывает в горах, у того много приятелей на равнинах.

— Завтракать-то будешь? — спросила Мария брюзгливо.

Зачем вот спросила? За всю совместную жизнь я ни разу не погнушался утренней пищей.

— Блинами пахнет, — сказал я.

Вот к чему бухнул? Ведь чую, что картошку жарит.

— На блины муки нет.

— Где ж она?

— В магазине.

— Так купи.

— Раньше это было мужицкое дело — муку возить.

— А наша кобыла сдохла.

Чую, выходит какой-то перевертыш: Мария сердита на меня, а я за это на нее в свою очередь. Однако за тарелки сел.

— А это кто, черненькие-то? — спросил я о слизняках, налипших на картофельные пластины.

— Или вкус потерял?

— Что-то я их в лицо не узнаю.

— Грибы соленые.

— А я думал, икра черная.

— К старости брюзжать начал…

Допустим, начал. Старик и обязан брюзжать, у него это вроде общественной работы. Не характер меняется. Характер, что размер ботинок, даден на всю жизнь. Тут другая тонкость. Пенсионер-то жизнь прожил — старел, умнел, мудрел… И вот огляделся он, скажем, в автобусе, а народ-то вместе с ним не постарел, не поумнел, не помудрел. И схватит такого пенсионера недоумение: жизнь-то не шла с ним в ногу, а вроде бы отстала. Забрюзжишь.

— Чем намерен заняться? — спросила Мария подозрительно.

— А что?

— Выбил бы ковер.

— Я же его в прошлом месяце колошматил…

— Вещь дорогая, от пыли кургузится.

— Ничего, пусть покургузится.

— А ты к окну сядешь?

— Надо обмозговать смысл своей жизни.

— Ешь, пьешь и существуешь — вот твой смысл.

— А твой?

— Я по дому работаю.

— Твое моего стоит. Я ем, чтобы существовать, а ты работаешь, чтобы жить, а живешь, чтобы помереть.

— От таких разговоров глаза лезут на орбиту, — лупанула Мария.

Она, как уже говорилось, новгородская и, считай, в возрасте, а стать — дай бог молодой, поскольку росла на лугах зеленых да на полях льняных. Однако сути пенсиона не понимает.

Зачем человека спроваживают на пенсию-то? Не отдыхать, не кряхтеть… Есть такие старички, которых бульдозером с работы не выпрешь. Я, говорит, дома с тоски помру. Да неужели у тебя, старпеня, то есть старого пня, за жизнь не скопилось дел, отложенных со дня на день? Неужель не подкопилось мыслей, недодуманных, недокумеканных и швырнутых в сторонку, как надкушенные яблоки? Тогда ты и верно старпень. Но учти такой поворот — ты уже на земле гость. Доделать, додумать-то можешь и не поспеть.

Посему сел я к окну, чтобы побуравить мыслёй интересующий меня вопрос о двух сущностях. А ее только задень, мысль-то живую, — потечет потоком водометным…

Есть голова, а есть живот. Одна наверху, второй внизу. Так мы живем наоборот, вроде как вверх ногами — брюхо у нас вместо головы-то. Работаем-трудимся для него. Чем дольше я копчу небо, тем крепче убеждаюсь, что животу, если его не раздувать, много не надо. Скажем, хлеб нужен, а икра? Зубы пачкать? Вода с чаем необходимы, а эту пепсу можно сто лет не пить. Ботинки на добротной подошве годятся, а всякие там каблучки и шнурочки для кого? Пальто на вате или на ватине с барашковым воротником всю жизнь прогреет… Стул, он нужен, он крепкий, а ковер для чего? Чтобы я по квартире в ботинках не шастал? Из стакана пьют воду или можно пивка плеснуть. А пузатый сервиз, на который я кошусь издалече, — еще пнешь ненароком. Скажем, без автобуса до работы не доедешь. А личное «Жигули», которое место на улице занимает, опять же моему автобусу проходу не дает, воздух травит и бензин сжирает? Для чего оно? Чтобы показать, что вот, мол, я достиг, а ты давись в автобусе…

Голова с животом — что черт с багажом. Совсем не то, коли душа, как вторая сущность, верх берет. Тогда другое топливо потребуется, поскольку иной огонь горит. Тут мозги празднуют, а не мускулатура; тут подавай на уровне и поболе, чтобы жилось умно да весело. Книжек разных, в том числе и про шпионов. Кино таких, чтобы взгрустнулось до слез и посмеялось до колик. Телевизор пусть передачками будоражит, вроде как «В мире животных». Клуб «Кому за шестьдесят» нужен. Бань маловато…

Мои внутренние рассуждения ветерок прервал — Мария бегает мимо, будто вентилятор работает. Злобится. Стать новгородская, конечно, уцелела, только ее как бы помножили на два. Оширочала Мария. Да еще напялила на себя какую-то хламиду, которая и гонит воздух взад-вперед.

Тут я очухался — мать честная, боль зубная! Мужик я или уподобился? Моя супруга яичницей шкворчит, а мне спросить невдомек, какая пчела ее ужалила…

— Мария, скажи прямо, что почем?

— А то не знаешь?

— И не знаю.

— Ты же меня вчера с этой рожей обманул.

— Так вышло, Мария.

— А что потом мне сказал?

— А что я потом сказал?

— Друзья, мол, на первом месте, а я на втором. А?

Зря мужчина напевал, ему кирпич в темечко попал. То есть глупость он жене сказал. Неужели сказал? Видать, между прочим.

— Вот почему еда у меня поперек горла встала…

— Неужель? — взметнулась Мария. — Она из натуральных продуктов.

— Продукт натурален, да сготовлен во злобе.

И тут Мария понесла меня по колее, аж комья полетели, — я только утирался. Глядела, как палила голубым сполохом. Это теперь глаза у нее голубые, а были синие, незамутненные — видать, от цветущего льна. В свое время меня ошалившие. И рожу заоконную вчерашнюю мне припомнила, как якобы подстроенную, и сиденье мое у окошка, и безделье, якобы с пьянством связанное, и характер, якобы звериный…

Есть у Марии одна чудаковатая блажь — вешать на меня всех собак. И тот я, и этот. И бабник, и халтурщик, и забубенный, и крокодил зеленый… Отделает под декольте. Сперва мои волосы дыбом вставали, пока не раскумекал эту женскую закавыку. Кипит она против меня, а грехов-то моих наскрести не может. Вот Мария и шьет мне подслушанные у баб чужие грехи. А мужицкие грехи есть международные.

Теперь-то Мария характером полегчала. Раньше сила в ней крутилась, как вода в гидростанции. Так ведь, бывало, и я мог ответствовать.

— И мучаюсь я с тобой, Коля, всю жизнь!

Я вроде бы поперхнулся — это уже не про чужие грехи.

— Повтори-ка, не расслышал…

— То у тебя случай, то неприятность, то происшествие… Покою ни дня не было!

— Чего ж раньше молчала? — тихо спросил я.

— Дожил, что из бригады выгнали…

Глянул я на Марию затравленным зверьком. Она ли? Та ли, которая всегда говорила про человеческую душу?.. Душа — это жалость. Чего ж я вчера наговорил ей? Да разве можно бить, как она, чего бы я ни наговорил?.. А душа — это жалость.

Ученые пишут в статьях о разнице меж живым и неживым — пнем, допустим, и человеком, меж булыжником и кошкой… Ученые — народ загогулистый, туда загнут, куда и не догадаешься. Нашли ведь разницу меж мной, допустим, и сковородой. Я все вокруг, и себя в том числе осознаю, а сковорода не только яишню в себе, но и свою собственную ручку не понимает. Эх, товарищи ученые… Да прежде всего живое от неживого отличается тем, что живому-то больно. Больно нам, больно!