— А что, хлопцы, — вдруг громко сказал Таранчик. Он сидел на перилах моста, держа «козью ножку», рассчитанную по меньшей мере на полчаса. — А что, хлопцы, когда бы хоть с полземли… да нет, лучше уж со всей земли взять бы да собрать всех людей, великих и малых, мужского и женского пола, да все б то — в одну купу? — Таранчик умолк, сосредоточенно потянул из «ножки» дым и состроил глуповато-серьезную мину.

— Тогда б что? — в тон спросил Колесник.

Таранчик задумчиво глянул куда-то в верхушки сосен и продолжал:

— А получилась бы велика-превелика людина. — Он сделал значительную паузу. Все молчали. — Да собрать бы все горы и горки, велики и малы — да в одну купу…

— Тогда б что? — вторил Колесник.

— Тогда б получился великий-превеликий бугор. Вот что! Да собрать бы все реки и речки, моря и океаны, озера и ручьи — да в одну купу…

— Ну?

— Вот и «ну». Получилась бы велика-превелика лужа! — Он поскреб в затылке и продолжал без тени улыбки. — А еще, хлопцы, собрать бы все леса и лесочки, все дерева, велики и малы — да в одну купу…

— Ну?

— Что «ну»? Получилась бы велика-превелика палка! Во!

— Да зачем тебе собирать все это?

— А вот зачем. Послать бы ту велику людину да на тот великий бугор, да дать бы той людине в руки ту велику палку. Ка-ак бы размахнулась та велика людина да ка-ак гекнула бы по той великой луже!

— Тогда что?

Тут Таранчик откинул голову назад, закатил глаза и закончил:

— Эх, бы и… б-булькнуло!!

Над ущельем покатился дружный солдатский смех, а рассказчик, сидя на перилах, спокойно пускал колечки дыма в вечернюю синеву.

— Так это он все собирал… с целого света… чтоб… один раз добре булькнуло! — еле выговорил от смеха Митя Колесник, ухватившись за живот.

И уж не слышно журчания ручья, не видно грусти на лицах, даже холод забыт. Как немного, оказывается, иногда надо, чтобы поднять настроение! А ведь и рассказана-то была глупость. «Вот вам и шут, товарищ старший лейтенант», — мысленно говорил я Блашенко.

— Ну, а теперь хоть убейте — ничего не расскажу больше, — заявил Таранчик и уткнулся в воротник шинели, показывая, что хочет задремать. Но все знали, что он не дал бы загрустить, не замолчал бы, если бы не заслышал приближения роты.

Уже в густых сумерках, благополучно переправившись по мосту, устремились в горы.

Горная дорога узкой лентой тянется по подъемам и спускам, огибает ущелья и скалы. Лес будто сжимает дорогу с обеих сторон. Звезды видны, как из глубокой траншеи. Где-то в верхушках сосен едва слышится шорох. Однообразное шарканье множества подошв по асфальту, молчание и темнота наводят дремоту.

Колонна долго ползет по бесконечному спуску. И вдруг лесная стена обрывается, становится светлее. Впереди равнина и мерцающие в предутренней мгле огни небольшого города.

Улицы еще пустынны. Часть подразделения отрывается от общей колонны и идет к железнодорожной станции. Остальная часть втягивается в огромный двор двухэтажного дома. Мы уже знаем: здесь остановится командир подразделения. Роты пойдут дальше, на демаркационную линию.

Во дворе и в доме все суетятся, куда-то торопятся. Офицеры бегают по пустым еще комнатам, о чем-то договариваются, спорят. Во дворе то и дело слышатся команды.

Постепенно все определяется по своим местам, утихает. Взводы начали разъезжаться по назначенным квартирам, во дворе стало свободнее.

Командиры рот были собраны для получения задания. Мы долго ждали их возвращения, но они не возвращались.

Солдаты перебрались в большой сад, раскинувшийся за железной оградой, и там, составив «ружья в козлы», расположились, как дома. Сначала слышались шутки и оживленные беседы, затем все замолчали. Солдаты дремали под деревьями старого сада.

Я лежал с солдатами взвода, терпеливо дожидаясь решения командования, и старался ни о чем не думать. Редкие листья высокой старой яблони давали плохую тень. Все настолько разомлели, что никому не хотелось говорить. Даже Таранчик, всегда неутомимый и бодрый, молча лежал на помятой траве.

— Что, братцы, загораем? — громко спросил неизвестно откуда взявшийся Горобский. Он присел возле нас на корточки и, закурив сигарету, бросил на траву открытый портсигар. К нему потянулось несколько рук.

— Ты шел бы ко мне на новоселье, пока ваш Блашенко там спорит, — продолжал Горобский, обращаясь ко мне. — Мы, брат, с начфином устроились получше, чем на старом месте. Там казарма была, а здесь настоящая человеческая комната с прелестной хозяйкой.

— Скоро  с в о е  новоселье будет, — сказал я, — некогда разгуливать.

— Э-э, да разве вашего Блашенко дождешься! Раз уж его не удалось уговорить до обеда, теперь он до вечера не замолчит.

— А о чем он, собственно, спорит? — спросил Мартов, подползая к нашему кружку.

— В отпуск просится, хоть ты ему ухо режь!

— Так что ж, из-за его отпуска мы и сидим здесь столько времени?

— Нет, зачем же. Но он-то уж очень настойчив. Я предлагал ему даже ехать вместо меня, да батя не соглашается. Говорит, что мне через неделю можно ехать.

— А вы что, не очень торопитесь домой? — спросил я, не поняв, в шутку он предлагал Блашенко отпуск вместо себя или всерьез.

— Да ведь мне и ехать-то почти не к кому, — произнес Горобский упавшим голосом, — некуда…

Говорить после этого было не о чем. Сколько было таких, которым не к кому ехать в отпуск.

— И все же поеду! — выдохнул Горобский. — Россия велика, — и, бросив окурок, оживился. — А вы заходите, если еще долго не уйдете. Вон, смотрите, отсюда видно. Второй от угла розовый домик с маленьким садиком, видите? Вот тут моя квартира.

Он встал и так же быстро ушел, как и появился. Все были заняты мыслями о том, куда нас направят. Коробов долго сидел над картой, гадал о своем будущем местопребывании, но, не придя ни к какому решению, свернул планшет, положил его под голову и уснул.

Хотелось подробнее представить новую службу. Но как представишь то, чего никогда не видел? За прожитый в Германии год мы немцев видели только на расстоянии. Общаться с ними не приходилось. Располагались обычно в военных городках и жили своей обособленной жизнью. Теперь мы окажемся в непосредственной близости к гражданскому населению. На линии придется иметь дело только с немцами. Но ведь для этого необходимо знать язык.

Расспрашиваю солдат и тут же узнаю, что почти не владеют немецким языком только Таранчик, Соловьев и Карпов. Остальные — кто лучше, кто хуже — говорят по-немецки. Карпов уверял, что он с помощью товарищей скоро сможет овладеть хотя бы самыми необходимыми оборотами речи. А Таранчик сказал:

— Зачем ломать язык, когда я с любым немцем и так договорюсь; для чего ж пальцы?

Коробов громко храпел, повернув к солнцу потное лицо. Рядом сладко посапывал Мартов. Блашенко все не возвращался.

В глубине сада виднелся старый флигель, покрытый до карниза плющом. На открытой площадке в тени флигеля играли дети. Недалеко от нас между деревьями резвилась девочка лет восьми, с русыми кудряшками, в коротеньком светлом сарафанчике. Девочка начала взбираться на кривую старую яблоню, напевая какую-то веселую песенку без слов. Добравшись до первого сучка, она, опираясь ногой на тонкий сучок, потянулась к недозревшему яблоку.

Отросток хрустнул и отломился; девочка повисла на сучке, вцепившись в него руками, не решаясь спрыгнуть на землю. Она готова была заплакать или закричать, но не делала этого, видимо, стесняясь чужих людей.

К ней подбежал Земельный и, ловко подхватив ее, понес на высоко поднятых руках. Потом он опустил девочку очень низко над землей, снова подбросил высоко вверх и начал подбрасывать, приговаривая:

— Что, проказница, лезть так не боялась, а прыгать струсила! А? — Земельный продолжал подбрасывать девочку все выше и выше. Она визжала и смеялась, что-то лепеча Земельному.

— Ах ты, коза востроглазая! На руках, так и страх пропал! — сказал он по-русски. Но девочке понятен был смысл этих слов, как и тех, которые сказаны были раньше на немецком языке.