Реальный поворот в Европу не был нужен российскому правящему классу, так как радикально изменял традиционные механизмы получения им управленческой ренты.

«Европейство» не было нужно и народу, так как он не приучен был к самоуправлению и потому не умел им пользоваться и не понимал всей его выгоды.

Как ни парадоксально, но действительно радикальные реформы Александра не нужны были и даже самим революционерам, организовавшим его убийство. Ибо и эти «защитники» народа на самом деле были одержимы не народовластием, а идеей смены элит, патронирующих над обществом.

И все же именно после Александра II и реформ Петра Столыпина, продолживших радикальное переустройство самой экономической нашей основы, Россия стала развиваться столь стремительно, что уже в начале XX века начинает догонять мировых лидеров.

Известный в начале прошлого века французский экономический обозреватель Эдмон Тэри, получивший от министра земледелия Клементаля и министра общественных работ Жозефа Тьерри задание изучить результаты российской аграрной реформы, в предисловии к своей книге «Россия в 1914 году» отмечал: «… ни один из европейских народов не имел подобных результатов, и… повышение сельскохозяйственной продукции, – достигнутое без содействия дорогостоящей иностранной рабочей силы, как это имеет место в Аргентине, Бразилии, Соединенных штатах и Канаде, – не только удовлетворяет растущие потребности населения, численность которого увеличивается каждый год на 2,27 процента, причем оно питается лучше, чем в прошлом, так как его доходы выше, но и позволило России значительно расширить экспорт»47

Шанс окончательно преодолеть проклятие восточного наследия страна получила в феврале 1917 года с приходом к власти временного правительства. Однако этот шанс не мог быть реализован в принципе, так как парламентская республика была противна самим основам нашего мироустройства, была чужда народным представлениям о государственном устройстве и неизбежно порождала анархию.

На фоне неудач в первой мировой войне это ускоряло национальную катастрофу, и мы просто не успевали дожить в новом состоянии до поражения Германии в результате действий наших союзников.

Поэтому, собственно говоря, большевистский переворот октября 1917 года был только взрывной мутацией системной организации, заложенной еще Петром I. Мутацией, которая означала завершение еще одного цикла деградации и распада российской системы управления и обеспечила ее перерождение в новых исторических условиях.

В советское время в наше общественное сознание жестко внедрялась догма, согласно которой события октября 1917 года трактовались как Великая Октябрьская социалистическая революция, утвердившая в нашей стране народовластие. В период перестройки к этой догме добавилось утверждение, что при Сталине власть была захвачена партийной бюрократией, произошло перерождение строя и установление диктатуры вождя, опиравшегося на мощный партийный и репрессивный аппарат.

Однако после окончательного разрушения монополии КПСС, в том числе и на социальную истину в последней инстанции, после того как в общественный оборот попали ранее неизвестные факты этого периода нашей истории, мы все больше стали осознавать, что в октябре 1917 года в стране был совершен именно переворот. Переворот, совершенный профессиональными революционерами, объединенными в достаточно хорошо структурированные, а главное готовые на действие, организации. Причем переворот, практически с самого начала нацеленный на то, чтобы привести к власти не народ как таковой, а его «передовую» часть, одержимую идеей вести за собой массы к светлому коммунистическому будущему.

Народ с самого начала выступал как революционная масса, а потому для приведения ее в движение требовалась особая организация профессиональных вождиков и вождей разного ранга. И эта организация неизбежно с самого начала своего существования и в силу вполне конкретных революционных обстоятельств стала строиться как военно-бюрократическая.

Все что делали большевики по организации «нового» государственного управления роковым образом лишь продолжало петровскую линию.

Октябрьский переворот привел не просто к восстановлению заложенных Петром системных принципов, но он создал условия для логического завершения их эволюции к абсолютной диктатуре госаппарата, бюрократии. При этом ликвидация царской семьи, как пресечение возможности восстановления наследуемого самодержавия была столь же логическим завершением системной самоорганизации: «геометрическая» вершина пирамиды должна возводиться самой системой, а не быть наследственной. И тот факт, что октябрь 1917 года привел к полной смене правящих элит, ничего не значил в плане сохранения самой системы – большевистская, а потом сталинская диктатура не только стопроцентно воспроизвела все ее принципиальные основы, но и довела их до «блистательного» совершенства.

И все же утверждение Советского строя было действительно революционным. Прежде всего, происходит кардинальная смена элит. Теперь сама страна становится безраздельной коллективной собственностью бюрократии, а государство становится механизмом для удержания этой собственности от посягательства, как со стороны общества, так и со стороны внешних конкурентов, которые одинаково опасны для системы. При этом собственность является производным от власти, а не власть от собственности.

Впрочем, в последнее время становится все более популярной точка зрения, которую наиболее четко и логично изложил в своей последней книге выдающийся русский философ и социолог Александр Зиновьев. В его рассуждениях идея существования в ранний период советской истории реального народовластия приобретает существенную трансформацию. Вот что он пишет:

«Сталинский период был периодом подлинного народовластия, был вершиной народовластия. Если вы не поймете эту фундаментальную истину, вы ничего не поймете в этой эпохе… Сталинский террор, массовые репрессии и все такое прочее – это суть именно признаки народовластия». И далее: «Сталинская власть была народовластием прежде всего в том смысле, что это была не профессиональная, а дилетантская власть. Подавляющее большинство постов в ней с самого низа до самого верха заняли выходцы из низших слоев населения и люди, никогда ране не помышлявшие о том, чтобы кем-то управлять».

Сообразно логике Александра Зиновьева это сталинское народовластие закончилось, когда партийно-государственная власть «приобрела более или мене приличный вид». При этом Зиновьев делает важное замечание: «взяв власть в свои руки, народ сам оказался в тенетах своего собственного народовластия. Ощутив на своей шкуре все его реальные ужасы, народ отрекся от него также добровольно, как и ухватился добровольно за нее ранее. Основу безудержной тирании образует ничем не ограниченная свобода!» 48

Однако на самом деле Александр Зиновьев прав лишь в той части, когда он говорит о дилетантизме новой власти. Что же касается того, что «народ взял власть в свои руки», то это далеко было не так. Народ как таковой никогда не стремился управлять собой. Даже так усиленно воспеваемый официальной идеологией общинный характер русского мироустройства проявлялся отнюдь не в самоуправлении, а в большей мере и чаще всего в круговой поруке, коллективной ответственности и подавлении инициатив, угрожающих устоявшемуся укладу.

Надо понимать, что реальное народовластие, т. е. демократия, предполагает народ как источник власти, его участие в реальном формировании властных структур и наличии у народа системы жесткого контроля над выборной властью. Но этого в русской традиции как раз никогда и не было. Зато было наследие монголо-татар, традиция деспотической вертикали власти.

А потому после того, как большевицкие лидеры узурпировали власть, они, создавая свою систему государственного управления, были вынуждены насильственно втягивать в нее народ. У большевиков попросту не было готовых управленческих кадров и они не могли использовать прежний аппарат. Новые кадры для управления массами рекрутировались вышестоящими вождями из самих же масс, как это делал в свое время тот же Петр I, не имевший возможности опереться на старые «кадры», и потому активно набиравший их из народа.