Вскочив на ишака, он исчез в базарной толпе…

На площади было гораздо тише и просторнее, чем утром, в часы торговой горячки, когда все бежали, кричали, спешили, боясь прозевать свою удачу. Близился полдень, и народ, спасаясь от зноя, расходился по чайханам, чтобы спокойно подсчитать прибыли и убытки. Солнце заливало площадь жарким светом, тени были короткими, резкими, словно высеченными в жесткой земле. В затененных местах всюду приютились нищие, а около них прыгали с веселым чири-каньем воробьи, подбирая крошки.

— Подай, добрый человек, во имя аллаха! — гнусавили нищие, показывая Ходже Насреддину свои уродства и язвы.

Он отвечал сердито:

— Уберите свои руки. Я ничуть не богаче вас и сам ищу, кто бы дал мне четыреста таньга.

Нищие, принимая эти слова за насмешку, осыпали Ходжу Насреддина руганью. Он не отвечал, погрузившись в раздумье.

Он выбрал в ряду чайхан самую большую и людную, где не было ни дорогих ковров, ни шелковых подушек, вошел и втащил за собой по ступенькам лестницы ишака, вместо того чтобы поставить у коновязи.

Ходжу Насреддина встретили удивленным молчанием, но он ничуть не смутился, достал из переметной сумки коран, что подарил ему вчера на прощание старик, и, раскрыв, положил перед ишаком.

Все это он проделал неторопливо и спокойно, без улыбки на лице, как будто так и полагалось.

Люди в чайхане начали переглядываться. Ишак стукнул копытом в деревянный гулкий настил.

— Уже? — спросил Ходжа Насреддин и перевернул страницу. — Ты делаешь заметные успехи.

Тогда встал со своего места пузатый добродушный чайханщик и подошел к Ходже Насреддину:

— Послушай, добрый человек, разве здесь место для твоего ишака? И зачем ты положил перед ним священную книгу?

— Я учу этого ишака богословию, — невозмутимо ответил Ходжа Насреддин. — Мы уже заканчиваем коран и скоро перейдем к шариату.

По чайхане пошел гул и шепот, многие встали, чтобы лучше видеть.

Глаза чайханщика округлились, рот приоткрылся. Еще никогда в жизни ему не приходилось видеть такого чуда. В это время ишак снова стукнул копытом.

— Хорошо, — похвалил Ходжа Насреддин, переворачивая страницу. — Очень хорошо! Еще немного усилий, и ты сможешь занять должность главного богослова в медресе Мир-Араб. Вот только страницы он не умеет перелистывать сам, приходится ему помогать… Аллах снабдил его острым умом и замечательной памятью, но позабыл снабдить его пальцами, — добавил Ходжа Насреддин, обратившись к чайханщику.

Люди в чайхане, побросав свои чайники, подошли ближе; не прошло и минуты, как вокруг Ходжи Насреддина собралась толпа.

— Этот ишак — не простой ишак! — объявил Насреддин. — Он принадлежит самому эмиру. Однажды эмир позвал меня и спросил: "Можешь ли ты обучить моего любимого ишака богословию, чтобы он знал столько же, сколько я сам?" Мне показали ишака, я проверил его способности и ответил: "О пресветлый эмир! Этот замечательный ишак не уступает остротой своего ума ни одному из твоих министров, ни даже тебе самому, я берусь обучить его богословию, и он будет знать столько же, сколько знаешь ты, и даже больше, но для этого потребуется двадцать лет". Эмир велел выдать мне из казны пять тысяч таньга золотом и сказал: "Бери этого ишака и учи его, но, клянусь аллахом, если через двадцать лет он не будет знать богословия и читать наизусть коран, я отрублю тебе голову!"

— Ну, значит, ты заранее можешь проститься со своей головой! — воскликнул чайханщик. — Да где же это видано, чтобы ишаки учились богословию и наизусть читали коран!

— Таких ишаков немало и сейчас в Бухаре, — ответил Ходжа Насреддин. — Скажу еще, что получить пять тысяч таньга золотом и хорошего ишака в хозяйство — это человеку не каждый день удается. А голову мою не оплакивай, потому что за двадцать лет кто-нибудь из нас уж обязательно умрет — или я, или эмир, или этот ишак. А тогда поди разбирайся, кто из нас троих лучше знал богословие!

Чайхана едва не обрушилась от взрыва громового хохота, а сам чайханщик повалился в корчах на кошму и смеялся так, что все лицо его было мокрым от слез. Он был очень веселый и смешливый человек, этот чайханщик!

— Вы слышали! — кричал он, хрипя и задыхаясь. — Тогда пусть разбираются, кто из них лучше знал богословие! — И, наверное, он лопнул бы от смеха, если бы вдруг не осенила его догадка.

— Подождите! Подождите! — Он замахал руками, призывая всех к вниманию. — Кто ты и откуда, о человек, обучающий богословию своего ишака? Да ты уж не сам ли Ходжа Насреддин?

— А что же удивительного в этом? Ты угадал, чайханщик! Я — Ходжа Насреддин. Здравствуйте, жители Благородной Бухары!

Было всеобщее оцепенение, и длилось оно долго; вдруг чей-то ликующий голос прорвал тишину:

— Ходжа Насреддин!

— Ходжа Насреддин! — подхватил второй, за ним — третий, четвертый; и пошло по чайхане, по другим чайханам, по всему базару, — везде гудело, повторялось и отдавалось:

— Ходжа Насреддин! Ходжа Насреддин!

Люди бежали со всех концов к чайхане — узбеки, таджики, иранцы, туркмены, арабы, турки, грузины, армяне, татары — и, добежав, громкими криками приветствовали своего любимца, знаменитого хитреца и весельчака Ходжу Насреддина.

Толпа все увеличивалась.

Перед ишаком откуда-то появилась торба с овсом, сноп клевера, ведро чистой холодной воды.

— Привет тебе. Ходжа Насреддин! — неслись крики. — Где ты странствовал? Скажи нам что-нибудь, Ходжа Насреддин!

Он подошел к самому краю помоста, низко поклонился народу:

— Приветствую вас, жители Бухары! Десять лет я был в разлуке с вами, и теперь мое сердце радуется встрече. Вы просите меня сказать что-нибудь, — я лучше спою!

Он схватил большой глиняный горшок, выплеснул воду и, ударяя в него кулаком, как в бубен, громко запел:

Звени, горшок, и пой, горшок,

Достойно восхвали кумира!

Поведай миру, о горшок,

О славных милостях эмира!

Горшок звенит, гудит, и вот

Он гневным голосом поет!

Он хриплым голосом поет,

Народ со всех концов зовет!

Послушайте его рассказ:

"Горшечник старый жил — Нияз,

Он глину мял, горшки лепил,

И он, конечно, беден был,

И денег — маленький горшок -

За долгий век скопить не мог.

Зато горбун Джафар не спит,

Горшки огромные хранит;

Зато эмирская казна

Доверху золотом полна, -

И стража во дворце не спит,

Горшки огромные хранит.

Но вот беда пришла, как вор,

К Ниязу старому во двор.

Его схватили и ведут

На площадь, на эмирский суд.

А сзади, с видом палача,

Идет Джафар, свой горб влача!"

Доколь неправду нам терпеть?

Горшок, скажи, горшок, ответь!

Правдив твой глиняный язык,

Скажи, в чем виноват старик?

Горшок поет, горшок звенит,

Горшок правдиво говорит:

"Старик виновен потому,

Что в сеть пришлось попасть ему.

И паутина паука

Закабалила старика!"

Пришел на суд в слезах старик,

К ногам эмира он приник.

Он говорит: "Весь знает мир,

Как добр и благостен эмир,

Так пусть же милости его

Коснутся сердца моего!"

Эмир сказал: "Не плачь, Нияз,

Даю тебе отсрочки… час!

Недаром знает целый мир,

Как добр и благостен эмир!"

Доколь неправду нам терпеть?

Горшок, скажи, горшок, ответь!

Горшок поет, горшок звенит,

Горшок правдиво говорит:

"Безумному подобен тот,