Семейство великого князя, накануне окрещенное в храме, почти все явилось на крепостную стену, идущую вдоль Днепра. Собрались на забороле[6] смотреть на предстоящее великое событие для Киева и всей Русской земли.

Нет только первой жены Оловы, которая давно уже в Новгороде живет со старшим сыном Владимира Вышеславом, посланным туда посадником.

Пришла княгиня Арлогия со своим восьмилетним сыном Святополком. Гордая Рогнеда явилась с сыновьями Ярославом и Изяславом, Мальфрида привела за руку Святослава, последней прибежала запыхавшаяся Адиль в сопровождении своих сыновей Мстислава и Станислава.

— Еще не начали? — спросила Арлогию.

— Нет еще.

— Боялась, опоздаю. Там эти олухи за косу старуху тащили. Пришлось вступиться, вот и задержалась. Изругала их, иссрамила…

— А при чем они, когда великий князь приказал тащить живого и мертвого?

— Но не так же, за косы, ровно печенеги. Мстислав, куда лезешь? Сверзишься со стены-то!

— Ярославу так можно, а мне все нельзя, — обиделся на мать Мстислав.

— Ярослав старше, да и у него своя мать есть, скажет, коли захочет.

Но Рогнеда ничего не говорила сыну, а он лез меж зубцами, свешиваясь почти по пояс, да еще и поглядывая на братцев хвастливо: мол, вот как я могу, у вас так не получится.

Но Святополк не отставал от него, тоже высовывался с заборола. Арлогия на всякий случай держала его за сорочку. А Ярослав, видя это, показывал Святополку язык, дразнил: «Трус, трус!»

— Мама, отпусти рубаху-то, — просил Святополк, стыдясь этой материнской поддержки. — Вон Ярку-то не держат.

— У Ярки своя мать есть, мне до него нет дела.

Жены великого князя Владимира Святославича всегда недолюбливали друг друга, ревнуя к мужу, и никогда вот так не собирались вместе. А если случалось двум-трем оказаться за одним столом, старались и не смотреть друг на дружку, и этим нередко веселили самого князя: «Эй, что вы надулись как мыши на крупу? А ну перегляньтесь». Ну и переглядывались, а что толку. Тут же и отворачивались.

Но ныне сошлись и даже будто не серчают, а вроде союз меж собой негласный заключили. Муженек-то их общий Владимир Святославич себе новую жену привез, царевну византийскую Анну, с которой уж и обвенчался, а старым женам велел забыть о нем: «Вы со мной не венчаны, стало быть, незаконные».

— Видела я эту царевну, — стрекотала Адиль. — Тоже мне красавица, ни спереди, ни сзади, доска доской. И на такую позарился.

— Он не на ее позарился, а на ее царскую кровь, — сказала Мальфрида.

— Мало ему королевен, царевну подавай.

Арлогия молчала, она не из королевен была, из простых греческих монашек, когда-то из-за красоты ее Святослав привез Арлогию сыну Ярополку в жены, после гибели которого она и перешла, по обычаю, к его брату Владимиру, став ему женой.

— Мама, смотри, смотри! — закричал Святополк, указывая на реку.

Там три человека, бросившись в воду, быстро саженками плыли к другому берегу, — ясно, от крещения бежали. Но за ними на лодийке погнались дружинники. А следом и вторая лодия двинулась.

— Догонят бедолаг, — молвила сочувственно Адиль. — Нашли время бежать. Коли не на воде, то на берегу поймают.

— Да ночью, сказывают, многие в дебри ушли.

— Что проку, не будут же там век сидеть. Владимир-то упертый, все равно своего добьется. Ему коли вожжа под хвост попадет — и вепря[7] переупрямит.

А там на воде, где-то на средине Днепра, догнали-таки беглецов, кого-то веслом огрели, кого-то за волосья ухватили и в лодию втащили. А один уныривать от погони почал, да, видно, силенок не рассчитал. Раз-другой нырнул, а после третьего и не появился. Утоп. Дружинники поозирались по сторонам, подождали — не вынырнет ли? Так и воротились с двумя беглецами. Потащили к князю. Но тот, как виделось с заборола, не стал наказывать — видно, пожурил лишь, но на всякий случай велел привязать их друг к дружке, одного за левую, другого за правую пуку. Так не уплывут…

— Арлогия, ты сызмала в греческой вере, — заговорила Мальфрида, — скажи, разве можно человека силком крестить?

— Нельзя. Надо с любовью и приязнью.

— А что ж ты ему не сказала об этом?

— Думаешь, он послушал бы? Да у меня он года три уже не появлялся.

— Не до тебя ему. Он в последнее время от Адильки не вылезает.

— Ну и что, — поджала губы Адиль, — я ему нравлюсь. Он уж и от царевны ко мне прибегал. И посадничество Станиславу хорошее дает.

— Где?

— В Смоленске.

— Ну и что ж там хорошего?

— Как что? Смоленск-то на пути в Новгород лежит, туда поедет, меня навестит. После царевны — у меня как в раю очутится.

— А Мстислава куда?

— Мстислава пока учиться оставляет, шибко успешен он в грамоте, а потом, сказал, хороший город ему даст.

— А твоему, Арлогия, он что дает?

— Святополка в Туров посылает.

— А мово Святослава в Овруч, — вздохнула Мальфрида.

— Ну, а чем плохо? Это ж ближе к Киеву.

— Ближе-то ближе, да реки там нет. Стало быть, без рыбы сидеть. Да и потом, древляне — народ опасный.

— С чего ты взяла?

— Как с чего? Не они ли князя Игоря растерзали?

— Ну это когда было? Боле сорока лет тому. Да, поди, от Ольгиной мести им по сю пору икается. Она их так прищемила, что и в двести лет не забудут.

— А что Рогнеда-то молчит? — спросила Адиль и тут же позвала: — Рогнеда!

— Ну чего?

— Ты что, княгиня, на нас, что ли, серчаешь?

— Нужны вы мне.

— Ты вон на царевну дуйся, — не унималась Адиль. — А мы и сами отлучены от ложа Володимирова. И куда ж он тебя отсылает? А?

Рогнеда молчала, гордость не позволяла ей болтать с Адилью. Но тут уж вступила Мальфрида:

— Ну чего ты молчишь, Рогнеда? Мы, чай, теперь ягодки из одного лукошка. Не таись.

— Он меня с Изяславом в Полоцк отсылает.

— Ба, на родину, значит?

— Да, на родину. К могилам отца и братьев.

— Стало быть, повезло тебе.

— Повезло, — усмехнулась горько Рогнеда.

— А Ярослава куда?

— Ярослава с пестуном-кормильцем в Ростов шлет.

— А Всеволода?

— А Всеволода на Волынь во Владимир.

— И ведь ты погляди, как он раскидал твоих-то, в самые разные стороны. Бессердечный, что и говорить, муженек наш…

Рогнеда на это ничего не ответила, но видно было, что вполне согласна с Мальфридой. Но Адиль возразила:

— А вы как думали? У него не десять сердец, одно. А одно на всех не поделишь.

— Это верно, — засмеялась Мальфрида, — ведь половину сердца ты себе уже ухватила, Адиль.

— Гладите, глядите! — чуть не хором вскричали княжичи, указывая на берег.

Там, тесня толпу киевлян к воде, бегали дружинники, заставляя народ раздеваться; тех, кто замешкается, подгоняли плетками.

И вот уж весь берег зажелтел обнаженными телами. Тут же последовал знак великого князя — взмах платком, — и дружинники, завопив «В воду, в воду!», стали теснить толпу к реке.

— Чем не купальская ночь, — заметила княгиня Мальфрида.

— Ночью-то не срамно, а днем… — отвечала Адиль.

— Нашему муженьку что ночь, что день — нет запретов.

Большинство лезло в воду с визгом, со смехом. Чей-то ребенок остался на берегу, дружинники, ухватив его, швырнули, как щенка, в воду. Ребенок с испугу заревел во все горло. И даже объявившаяся тут же мать долго не могла успокоить младенца.

А меж тем на мостках священники вознесли кресты и стали громко читать молитвы. Киевляне затихли, прислушиваясь и вникая в смысл молитв, они силились что-либо понять.

— Чего они говорят-то? — спрашивали друг друга.

— Сам не пойму.

— Это они Бога своего призывают, греческого.

— Чтой-то не видно его.

— А он, сказывают, невидимый.

— Эх, то ли дело Перун.

— Вспомянул тоже. Перун наш батюшка где-то уж на порогах каменных мечется. А греческий Бог, сказывают, на каждом кресте. Ишь, иереи их как молятся. Станут нас из воды выпущать, каждому по Богу дадут.