С Женни он обменивался любовными письмами; девушка была влюблена, но благоразумна: она боялась, что страсть к ней Карла окажется мимолетной юношеской любовью. «Мужчина любит не один раз в жизни», — думала она. Почувствовав интерес Карла к Гегелю, Женни, не получившая глубокого образования, тоже принялась читать философов.

Карл вел настолько бурную жизнь, что в июне 1836 года его посадили на день под арест за пьянство и нарушение общественного спокойствия. Поскольку ему уже нравилось лидерствовать во всем, за что он ни брался, в июле он стал председателем Трирского клуба; на литографии того времени, изображающей членов землячества пирующими в харчевне «Белая лошадь», Карла легко узнать: он взирает на происходящее с достоинством, как и полагается председателю клуба. В августе 1836 года, когда он заканчивал первый курс, между членами Borussia Korps и Treviraner Klub разразилась драка. Первый пример классовой борьбы? Марксу рассекли левую бровь — этот шрам останется на всю жизнь. Его отец пришел в ярость: адвокату приходилось многим жертвовать, чтобы оплачивать учебу старшего сына, а он тратит эти деньги на попойки, дерется и сидит в тюрьме!

Карл, однако, достаточно прилежно изучал право и 22 августа 1836 года получил свидетельство о завершении года обучения в Боннском университете, в котором его хвалили за «отменную усидчивость и внимание», не преминув, однако, упомянуть о ночи, проведенной под арестом «за нарушение тишины и пьянство». Прочитав эти замечания, отец решил перевести его в другой университет, но Карл хотел остаться в Бонне, чтобы изучать там уже философию, а не право; он не посмел открыться в этом отцу. Философы были уже на плохом счету во всех немецких университетах: прусское правительство отказало молодому профессору Людвигу Фейербаху, устроившему скандал несколькими годами раньше, в праве преподавать в университете, что заставило его примкнуть к группе молодых критически настроенных философов, прозванных «младогегельянцами». Младогегельянцы, в отличие от своего учителя, не видели в Прусском государстве ничего идеального — они ратовали за реформы. И хотя они еще не решались отмежеваться от Гегеля, однако толковали его весьма специфически; быть младогегельянцем значило верить в роль политической деятельности в завоевании свобод.

В сентябре 1836 года Карл вернулся в Трир на каникулы, не ведая, что отец не намерен больше оплачивать учебу в Бонне. Он увидел мать, отца, младшего брата Германа (тот был серьезно болен) и четырех сестер: Каролину, Луизу, Эмилию и Софию. Начинающийся туберкулез избавил его от военной службы. Они с Женни, так много писавшие друг другу, решили обручиться. Генрих не видел к этому препятствий: женитьба может остепенить его сына. Генриетта заняла более сдержанную позицию: Карл слишком молод (ему всего восемнадцать лет), а двадцатидвухлетняя Женни привыкла к образу жизни, который Карлу не по средствам.

Очарованный Карлом, ослепленный его энергией и образованностью, барон фон Вестфален, со своей стороны, был за его союз с Женни. Но ее сводный брат Фердинанд, бывший тогда первым правительственным советником в Трире, сделал все возможное, чтобы этому помешать; он затребовал у берлинской полиции отчет о жизни и деятельности будущего зятя и просветил барона, доложив ему о похождениях Карла в Бонне. Барон и бровью не повел. Помолвка состоялась, но было решено, что свадьбу сыграют только тогда, когда Карл найдет постоянную работу. Много позже одна из дочерей Карла и Женни напишет: «Отец говорил, что в то время он был неистовым Роландом. Но вопрос быстро уладили, и его приняли в женихи до достижения им восемнадцати лет».

Поскольку Генрих Маркс все еще надеялся, что Карл тоже станет адвокатом в Трире или, на худой конец, профессором права, он послал его продолжать учебу в Берлин. Там ему придется задержаться как минимум на пять лет; вот и посмотрим, чем кончится испытание чувств.

Генрих думал, что в этом суровом, еще неотесанном городе его сын будет испытывать меньше соблазнов, чем в Бонне. Но произойдет прямо противоположное: царившая там нетерпимость сделает его бунтарем.

В столице Прусского королевства было тогда 190 тысяч жителей. Берлинский университет, основанный в 1810 году, после французской оккупации, находился под пристальным надзором власти. Под подозрением было все, что касалось права и философии. Гегелевская философия служила идеологической гарантией самодержавной политики. Однако молодые философы от нее отмежевались: они разделяли со старшими основополагающий постулат гегелевской диалектики, согласно которому «все действительное разумно, все разумное действительно». Но в то время как консерваторы делали акцент исключительно на первой части этого высказывания, молодые сторонники прогресса делали крен в сторону второй. Однако в Берлине прессу держали в узде, а активистам студенческих движений затыкали рот.

Двадцать второго октября 1836 года Карл снял комнату в Берлине на Миттельштрассе, 61, в двух шагах от университета имени Фридриха Вильгельма. Денег у него было мало, комната оказалась слишком сырой. Привыкший жить на широкую ногу юноша заболел. Он читал, пил, писал Женни пламенные стихи (не меньше 152 из 262 страниц в тетради, присланной на Рождество 1836 года). У него было «несравнимо богатое поэтическое воображение», скажет один из его зятьев: «Его первыми литературными произведениями были стихи. Госпожа Маркс бережно хранила юношеские произведения своего мужа, но никому их не показывала». Из его переписки с отцом, с которым он по-прежнему поддерживал тесную интеллектуальную связь, нам известен круг его чтения: Шиллер, Гёте, «Лаокоон» Лессинга, писатели, которых сегодня мало кто помнит (Гейнзиус, Тибо, Зольгер), «История искусства» Винкельмана, «История Германии» Лудена. Он перевел на немецкий «Германию» Тацита, «Тристии» Овидия, два сборника латинских юридических текстов. Самостоятельно учил английский и итальянский, даже без учебника грамматики. Взялся писать исторический роман «Скорпион и Феликс», но бросил после нескольких глав. Задумал трагедию «Уланам», сочинил одну сцену и отправил отцу. Молодой человек хотел быть писателем, философом, поэтом; неизменно представлял себя знаменитым, прославившимся на весь мир. Он мало спал, неустанно работал, черкал, переписывал. Ясно отдавал себе отчет: все, что он пишет — нехорошо, в этих страницах нет жизни и страсти. Он доводил себя до отчаяния, находя свои стихи бездарными. В конце концов, он решил, что у него нет способностей к писательству.

И тут проявилась черта характера, которая сохранялась всю его жизнь и оказала глубокое влияние на творчество. Невозможность считать рукопись законченной, позволить отнять у себя произведение. Из этого он заключит, что любой труд — отчуждение.

Именно в годы учебы в Берлине будущего теоретика промышленного пролетариата прозвали «Мавром», и это прозвище останется его любимым псевдонимом. Оно было порождено конечно же смуглым цветом его лица, но и скрывало в себе завуалированный намек на его еврейское происхождение. Берлинцы 1830-х годов знали о существовании мавров только по книгам, на слуху был Отелло: Шекспир был тогда в моде, и Маркс увлекался им с тех самых пор, как будущий тесть прочел ему первые строки английского классика. Мавры встречаются и в некоторых пьесах Шиллера, а герой «Разбойников» Карл Моор, хоть и не мавр[11], был одним из главных романтических героев — это своего рода борец за справедливость с щедрым сердцем, обреченный на насилие предательством брата. Мораль пьесы, которую Шиллер написал в двадцать два года и которая перекликалась со «Страданиями молодого Вертера» Гёте, другой драмой о юношеском бунте, заключалась в том, что «пороки общества не позволяют использовать добродетели лучших из его членов». Карл отождествлял себя с молодым Карлом Моором, чьи отношения с отцом были одновременно бурными и нежными и напоминали его собственные отношения с Генрихом Марксом.

Юриспруденцию преподавали Эдуард Генс, Фридрих Карл фон Савиньи, а главное — Бруно Бауэр, протестантский богослов, связанный с либеральными движениями. Последний, благодаря широкой образованности, умению четко формулировать свои мысли, иронии и смелости, естественным образом встал во главе городского движения «младогегельянцев», а также закрытого Профессорского клуба, в который входили самые боевые и самые одаренные из молодых философов. Недостатка в темах для споров не было. Одни, как Бауэр, считали, что нужно сначала произвести революцию в сознании, ибо влиять на мир можно только через мышление. Другие, как Адольф Рутенберг (который, едва выйдя из тюрьмы, ходатайствовал о вступлении Карла в Профессорский клуб), считали, что пора бросить рассуждения и перейти к действию. Для некоторых прусская монархия была идеальным воплощением государства, что соответствовало политологическим взглядам Гегеля[12]. Другие, напротив, считали, что гегельянство — прежде всего доктрина движения, и не могли допустить, что История остановилась и достигла своего совершенства в прусской монархии. Левые гегельянцы утверждали, что на самом деле есть два Гегеля: подлинный, убежденный атеист, критик существующего порядка, выражавший свои мысли только для посвященных; и официальный, бесконечно шедший на уступки политической власти своего времени. Разумеется, младогегельянцы видели, что Прусское государство не имеет ничего общего с Абсолютом, и поэтому Пруссию-идеал приписывали не действительности, а мечте Гегеля. Главную причину ущербности своего государства они нашли во всемогуществе религии, которая препятствует развитию свободы. Глубинный и скрытый смысл гегелевской мысли — это атеизм. Сначала, говорили они, нужно освободить человека и государство от власти религии.