– Потому что устала.

– Устала?!

Марина отвернулась. Я понял, что больше не вытащу из нее ни слова. Скоро мы с Томкой должны быть во дворце спорта «Салют» на занятиях по художественной гимнастике.

– Ладно, пойду. У тебя, наверно, сейчас полно забот.

– Не знаю. Кормухиным занимается его бывшая жена. Они так и не развелись… он тебе говорил?

– Нет.

– Все его юридические и личные контакты все еще там, в прежней семье. Я даже не знаю… – Она обвела рукой вокруг, – …не знаю, куда все это денется.

– Ну да, брачный контракт ты с ним заключить тоже не успела.

Марина метнула на меня острый взгляд. Будь он ножом, я бы порезался.

– Он и об этом успел тебе рассказать.

– Он боялся, что ты его облапошишь. Не знаю, прав ли был. Тебе виднее.

Я направился в прихожую. У двери остановился. Наверно, требовалось еще что-то сказать, но слова закончились. По крайней мере, сейчас их точно не было.

Томка надулась. Врала, конечно, потому что так не дуются – едва не лопаясь от смеха. Но я не склонен был поддерживать игру. К дворцу спорта мы ехали молча. Даже без музыки. Мне требовалась тишина.

Но зато на парковке дворца завязался очередной, и довольно неприятный для нас обоих, разговор. Я уж думал, что больше никогда не придется в чем-либо убеждать мою понятливую девочку.

– Том, рядом с тобой на заднем сиденье сумка с гимнастическим купальником и чешки. Забирай и беги.

– Нет.

– Что? Повтори, милая, я не расслышал.

– Пап, я не пойду.

Она стала серьезной. То есть уже не притворялась. Она собиралась отстаивать свое право на принятие самостоятельных решений. Не рано ли?

– Том, в чем дело? Тебе всегда нравилась гимнастика.

– Никогда не нравилась.

Я начал злиться. Впрочем, совершенно напрасно. Я видел, что она не капризничает.

Я отдал ее в гимнастику пару месяцев назад. Ее энергия била через край, одних танцевальных занятий во дворце пионеров и частных уроков по русскому языку явно не хватало – после них Томка целый вечер могла носиться по квартире или во дворе, сшибая коленки. Кто-то из знакомых родителей в садике обратил мое внимание на художественную гимнастику. Я отвез Томку в любительскую группу. Поначалу все шло хорошо, а потом дочка стала брыкаться. В каждый новый приезд покидала машину все менее энергично. В последний раз мне пришлось вытащить ее за локоть. Она едва не плакала.

Я ничего не понимал. Ведь ей всегда нравились подвижные игры.

– Тома, что не так?

– Все так, пап. Просто я не хочу на гимнастику. – Она привстала на ноги. В глазах появился блеск. Томка придумала, как отвлечь мое внимание. Увы, она не знала, что папа сегодня не склонен либеральничать. Хватит с меня женской дури на сегодня, ей-богу. – Знаешь, пап, что я придумала…

– Нет! – крикнул я и ударил кулаком по спинке соседнего кресла. – Выметайся из машины бегом, у меня нет времени спорить! Быстро!!!

Томка отпрянула. Личико, секунду назад озарившееся радостью, съежилось, как сушеный финик. Томка заплакала. Совершенно искренне и очень горючими слезами.

– Блин…

Лавина сожаления и злости накрыла меня в один миг. Одной своей половиной я безумно жалел ее, эту маленькую пичужку, стойкую, но удивительно ранимую, а другой чувствовал, что нельзя все время потакать ее капризам и исполнять малейшие желания: сегодня она хочет заниматься, завтра не хочет, а ты изволь прогибаться под ее изменчивый мир. Так тоже никуда не годится.

– Тома…

Рыдания. Всхлипы. Душа моя разбивается на мелкие кусочки.

Я вышел из машины, хлопнув дверью. Томка, испугавшись, что я собираюсь оставить ее одну внутри, заревела еще громче, бросилась к стеклу, прижала к нему ладошки и личико.

«Папааааа!» – шевелились губы.

Нет, я не выдержу…

Я открыл заднюю дверцу, мягко отодвинул дочку. Сел рядом. Она тут же прижалась ко мне, уткнулась носом в грудь, обняла так крепко, что дух вон. Стала потихоньку успокаиваться. Я решил выждать немного, чтобы дать ей утихнуть настолько, чтобы можно было поговорить.

Да, пожалуй, надо чаще говорить с ней. Просто разговаривать, а не окрикивать, распоряжаться или зачитывать инструкции. Я знаю, что порой бываю чудовищной задницей, которая только и может, что издавать громкие и неприличные звуки. Будь на месте Томки другой ребенок, менее устойчивый к стрессам и более чувствительный, я нанес бы ему уже не одну душевную травму – господи, сделал бы ребенка психом на всю жизнь! Но моя принцесса Тамарка каким-то невероятным образом ухитрялась игнорировать и оставлять без внимания большинство моих приступов ярости. Чудо ты мое белокурое…

– Ну, мы успокоились? – спросил я после нескольких минут молчания. Она кивнула, не поднимая головы. – Хорошо, милая. А теперь скажи мне, что случилось? Что-то не так?

Новый кивок.

– Тебе не нравится гимнастика?

Томка, наконец, отняла личико от моей пропитанной слезами рубашки.

– Мне нравится гимнастика, пап. Я люблю висеть на канате, на перекладине, ходить по бревну. Ты повесишь мне дома канат?

– Обязательно. Только скажи, почему плачешь?

Легкая тучка вновь заслонила вспыхнувшее было солнышко.

– Мне не нравится она.

– Кто?

– Наталья Игоревна.

Где-то с пару секунд я тупил, пытаясь вспомнить, где слышал это имя. Но Томка сразу подсказала:

– Это наш тренер. Она меня обижает.

Я онемел.

– Обижает?!

Томка вновь спрятала личико.

Наталья Игоревна была молодым педагогом. Репутации снискать не успела, но жалоб я пока не слышал. Кроме того, мне ее рекомендовал кто-то из родителей. Неужели ошиблись?

– А как она тебя обижает?

– Она толкнула меня в спину, когда я была здесь на той неделе. Я упала… и плакала. И еще она обзывалась.

– Как?

– Я не помню. Плохо.

Я крепче обнял дочь.

– Пап, поехали домой.

– Поехали, родная.

Я похлопал ее по попке. Разбираться с гадским тренером мы сейчас не станем. Мы это сделаем позже. А сейчас требовалась срочная психологическая реабилитация. Причем нам обоим.

– Том, хочешь в гости к Олесе Петровне и Ваньке?

Крик радости был такой силы, что я на время оглох…

…И еще я, наверно, ослеп и отупел, в противном случае заметил бы, как со стоянки дворца сразу вслед за нами отъехала серенькая «десятка» с тонированными стеклами. Всю дорогу до супермаркета она держалась в паре корпусов от меня и оторвалась лишь когда я свернул в родной квартал.

Об этом «хвосте» я узнал значительно позже, чем следовало.

Не нужно заканчивать факультет психологии в университете, чтобы понять, что сближало нас с Олесей.

Мы оба были разведены.

У 33-летней воспитательницы после восьми лет счастливого брака остался сын Ванька, ныне ученик второго класса начальной школы. Муж два года назад влюбился в другую женщину и навсегда оставил родной порог. Вообще все оставил – двухкомнатную квартиру, машину (немолодую «девятку», которую мне однажды довелось чинить), кое-какую бытовую технику, включая большущий жидкокристаллический телевизор и компьютер для сына. Не могу сказать, что я одобрял его поступок, тем более что не имел чести знать лично – мы лишь встречались иногда в детском саду и приветствовали друг друга сдержанными кивками. Но и презирать его я не спешил. Парень честно сказал, что полюбил, и ушел, не устраивая слезливых мелодрам и не распиливая мебель. Его, наверно, можно осуждать за то, что оставил сына, но едва ли парнишка вырос бы счастливым в атмосфере лжи и лицемерия, пусть и с полным комплектом родителей. А так у него и мама сохранилась в относительно добром здравии, и папа навещает. Мне ли кого-то осуждать?

А дружба наша с Олеськой началась с просьб присмотреть за Томкой, когда ни я, ни моя матушка не успевали вовремя забрать ее из детского сада. Несколько раз я приносил Олесе в качестве благодарности конфеты и торт. Мы вчетвером же его и съедали. Томка и Ванька подружились, хотя их отделяли почти три года возрастной разницы. Ванька был меланхоличный увалень, вдумчивый и рассудительный, и моя вертлявая непоседа, видимо, потянулась к нему как к противоположности, подтверждая один известный физический закон (моя матушка, в прошлом учитель физики, скажет точнее, какой именно).