А потом вернулась Ирина мама, и Ира сразу перестала стонать и выкрикивать «ой». И сразу же съела все котлеты, которые до этого не ела, потому что боялась, что в них перец. А перца Ира боялась почти так же, как холода. Потому что от перца у Иры сначала расширялись сосуды, а потом так сужались, что она часами должна была лежать вниз головой, чтобы к голове притекла кровь.

Но мама приехала и сказала, что у перца нет крылышек и он сам не может попасть в котлеты. И тогда Ира съела котлеты. Правда, потом она еще долго лежала и прислушивалась, не расширяются ли у нее сосуды. И еще она прислушивалась к каждому повороту ключа в замке. Ире вспоминались слова ее папы, который, когда Ирина мама уехала, сказал Ириной тете: «Уехала в командировку. Не сидеть же и ждать, когда это кончится». И Ирина тетя ответила: «Да, конечно».

Но сейчас, когда мама вернулась, Ира не стала с ней разговаривать обо всем этом. Ира просто не отпускала ее от себя, потому что каждый раз, когда поворачивался ключ в замочной скважине, Ире казалось, что это тот самый поворот, после которого ее мама должна исчезнуть.

И вот тогда-то Ирина мама и сказала вдруг Ире, что Петр Дмитриевич уверяет, будто для Ириного выздоровления нужно, чтобы Ира осталась без родителей.

И вот тогда-то Ира замерла. Если может замереть человек, который и так лежит как мертвый. Вероятно, поэтому никто и не заметил, что Ира замерла.

Ире вдруг пришла в голову страшная мысль. Пришла на один миг, но этот миг Ира потом помнила всегда, потому что это был самый страшный миг в ее жизни.

Еще когда Ира была здорова, а Ириной маме должны были делать операцию, Ира тогда в отчаянии, бегая по тридцатиградусному морозу в легкой косынке и уговаривая врачей не делать операцию, просила судьбу спасти ее мать, а взамен судьба могла сделать с Ирой все, что захочет.

И вот теперь Ире вдруг пришла страшная мысль, пришла, вероятно, для того, чтобы Ира поняла, до чего ее смогли довести болезнь и окружающие. Пришла мысль о том, что она не в силах выполнить то, что обещала судьбе. И Ира сказала: «Если так, если вы никто не хотите понять, как мне плохо, я беру свои слова обратно, пусть со всеми будет все что угодно! Я больше так не могу».

Это был самый страшный миг в ее жизни. И все, что было потом, было испорчено тем, что он был.

…Клопы падали Ире на голову. Ира не выносила запахов и поэтому не разрешала сделать дезинфекцию. Вероятно, нигде и никогда у клопов не было таких великолепных условий для размножения: тридцать градусов жары, днем — полумрак и отошедшие от стенки обои, за которыми так хорошо гнездиться и висеть гроздьями. Клопы падали Ире на голову. Ира слышала, как они ударялись об ее шапку, а потом шуршали компрессной бумагой. Ире не мешали клопы, наоборот, она любила слушать их шуршание, потому что клопы были единственными живыми существами, которые не причиняли ей никакого зла, так как по какой-то удивительной причине почти не кусали ее, а когда кусали, то Ира была этому даже рада, потому что тогда ей казалось, что она хоть кому-то нужна и полезна.

Ира смотрела на стенку и думала о том, что надо еще потерпеть, потому что она давно бы, вероятно, выздоровела, если бы была терпеливой. Если бы не поставила себе тогда спиртового компресса на затылок, а просто потерпела и спазмы бы прошли сами собой. Если бы не легла в больницу, а дождалась, когда вернется из отпуска Петр Дмитриевич. Потому что если бы она не легла тогда в больницу, не было бы прогестерона и всех тех бесчисленных лекарств и того идиота-профессора, у которого нет куска черепа. А если бы всего, этого не было, она бы не лежала сейчас так. Ведь сколько раз она уже начинала подниматься и, только из-за того, что у нее не хватало терпения, снова падала, как Петр Дмитриевич говорил, падала в новую яму. И эта яма была еще более глубокой, чем та, из которой она старалась выкарабкаться. Но теперь это все позади, теперь Ира знает, знает не умом, а каждой клеточкой своего организма: надо терпеть. Ничего не надо делать, ничего. Ни вставать, ни принимать лекарств, ни ждать новых врачей. Надо только лежать и терпеть. Потому что все равно тебе не дадут долго так лежать, вое равно кто-нибудь что-нибудь придумает с тобой сделать. Поэтому пока дают лежать, надо пользоваться этим и лежать.

И если ты долго так будешь лежать и не будешь ничего делать такого, от чего тебе будет становиться все хуже, то придет такой момент, когда тебе станет лучше. И если это «лучше» будет настолько, что ты сможешь встать, взять стул и встать на него, и не с пустыми руками, а еще с молотком и гвоздем, и если у тебя хватит сил вбить этот гвоздь в стенку, то тогда ты это сделаешь, а потом привяжешь к гвоздю веревку и повесишься.

А Ирин папа за стенкой в кухне перестал заниматься математикой. Нет, он не перестал сидеть по ночам, просто теперь ночью он не решал математические задачи, а занимался «движением материков». И Ире казалось, что он свихнулся. Потому что она привыкла за двадцать пять лет своей жизни, что ее папа ночью доказывает теоремы. Но Ира, конечно, никому не сказала, что думает, будто ее папа свихнулся, и не потому, что она вообще никому ничего не говорила и никого не слушала, а потому что знала, что все считают, что свихнулась она и поэтому такое высказывание о ее папе будет лишним тому доказательством. А может, Ира думала, что ее папа свихнулся совсем не потому, что он вдруг бросил заниматься своими уравнениями и начал «передвигать материки», утверждая при этом, что он и в данном случае решает все ту же математическую задачу. Может быть, Ира решила, что ее папа свихнулся просто потому, что не имела возможности видеть его.

Ира никого не пускала к себе. Но приказать она в силах была только своим подругам. Остальные все равно приходили и говорили ей обязательно что-нибудь такое, что потом по неделям вертелось у нее в голове. Так однажды заглянула в дверь знакомая маминой знакомой и сказала, что на неделе встретила на улице Кирилла с женой. Вот и все, что она сказала.

Кирилл женился! Кирилл пришел — заклеил окна сверху донизу рулоном бумаги, от чего Ира погрузилась в мрак без всякой надежды когда-нибудь еще раз увидеть солнце. Кирилл пришел, вдохнул духоту и единственный из всех ничего при этом не сказал, увидел шубу, рефлектор и опять ничего не сказал; он просто заклеил окна сверху донизу, а потом женился. Кирилл был на семь лет старше Иры, и тогда, когда Ира была еще маленькой и училась в школе, Кирилл уже был взрослый и кончал институт. Но тогда он не женился. А потом Ира училась в институте, а Кирилл работал, но и тогда он не женился. Он так долго и упорно не женился, что казалось, он уже никогда не женится. И вот теперь он женился, сразу женился, сразу после того, как заклеил Ире окна и сделал и без того душную комнату еще более душной.

И тогда Ира позвала Кирилла еще раз. И когда он пришел, она сказала: «Мне жалко своей юности». И еще сказала, что вышла замуж раньше, чем он женился. «То есть как?» — спросил Кирилл. И Ира не поняла, чему же он так удивляется.

Однажды, когда Ира кончала институт, он вдруг приехал к ним на дачу, а она тогда с Алешей каталась на лодке. И одна их знакомая, увидев все это, вдруг сказала: «Проморгал Кирилл». Кирилл этого не слышал, но Ире все равно казалось, что он это слышал, раз это было сказано.

А потом Кирилл ее обнял. Так Ире показалось, хотя он, может быть, ее и не обнимал, но откуда же оно вдруг явилось тогда такое чувство? Правда, оно не тогда явилось. Если бы оно тогда явилось, то Ира бы точно знала, что он ее обнял, но оно явилось гораздо позже.

А потом они оба были на ее дне рождения. Вернее, Кирилл был. А Алеша ушел. Но потом все звонил и звонил, и тогда Кирилл, который вообще никогда ничего не говорил ни по какому поводу, вдруг сказал: «Если человек ушел, то зачем звонить?»

И Алеша это услышал, хотя это было сказано не в трубку, а в воздух, но было сказано так громко, что Алеша это услышал и перестал звонить.

А потом было еще. И это последнее, что было. Это было у зеркала в коридоре. Кирилл уходил, и Ира его провожала, и уже у вешалки Кирилл вдруг увидел очки и сказал: «Очки кто-то оставляет». И если он узнал эти очки, а он их узнал, то, значит, он их знал. А теперь он удивляется: «То есть как это — замуж?»