Из древнейшего дошедшего до нас письменного источника – прусской летописи Петра Дусбургского (XV в.) – узнаем, что пруссы поклонялись явлениям природы, а именно: солнцу, луне и звездам, грому, птицам, также четвероногим животным и даже жабам; они имели священные рощи, поля и воды, в которых запрещалось рубить деревья, пахать землю, ловить рыбу. О священных рощах и источниках пруссов упоминает уже Адам Бременский: посещение этих святилищ воспрещалось христианам, так как, по убеждению пруссов, это осквернило бы святыню[248]. Грунау (XVI в.) свидетельствует о поклонении пруссов змеям (к ним обращались женщины, прося о плодородии мужей своих), также о почитании деревьев, как жилища богов, наконец о признании огня за божество[249]. Анонимный автор Ordens-Chronik свидетельствует, что некоторые из пруссов поклонялись солнцу, другие – месяцу, иные – звездам, людям, животным, змеям, жабам, грому. Иные почитали за святыню леса и кусты, другие – воды[250]. Почитание пруссами огня подтверждает и Лука Давид (XVI в.), по свидетельству которого огонь овина, куски горящего дерева, угли играли важную роль при известных заклинательных обрядах; по его же словам невеста, покидая родительский дом, обращалась с молитвою к «святому огонечку» очага[251].
Весьма сходные сведения имеем и о древней религии латышей: «До сих пор еще, – писал в 1590 г. Вундерер, – встречаются (между латышами) люди, которые почитают и боготворят солнце, месяц и звезды, красивые деревья и thoten». (Todten? мертвых?)[252] Эйнгор в 1649 г. писал, что латыши «поклонялись солнцу, луне, грому, молнии и ветрам»[253]. Латыши почитали дуб божеством мужского, а липу – женского рода. Такую священную липу видел еще в нынешнем столетии Крузе в северной Курляндии, близ Анцена, также другое священное дерево – близ Эрмеса, стоявшее на холме, рядом с жертвенником, имевшим вид четырехугольного камня. Множество подобных языческих святилищ, помещавшихся близ жилищ, и в которых, по народному верованию, обитали домовые боги, разрушены были в первой половине нынешнего столетия пастором Карлбломом. Почитание змей до сих пор оставило глубокие следы в среде латышей и даже эстов. По словам Крузе, и те и другие, если они не совершенно онемечены, неохотно едят угрей, вследствие змееобразного их вида[254]. Поклонение явлениям природы, несомненно, было распространено и в среде прочих литовских народов. Что поклонение деревьям составляло вообще главнейшую черту литовских верований, замечает Костомаров, это подтверждается и известием, что когда Ягейло приводил в христианство свой народ, то он должен был прежде всего рубить священные леса, чтобы разлучить народ с предметами прежнего почитания. Следы языческого поклонения деревьям и камням долго сохранялись в Пруссии среди народа. После принятия христианства долго еще оказывали уважение к священному у язычников дубу близ Ромова. Когда для искоренения языческих суеверий эрмеландский епископ Ансельм приказал его срубить, то никто из некрепких в новой вере христиан не осмелился поднять на него топор, и тогда сам Ансельм срубил его. На месте нынешнего Торна, по преданию, рос огромный дуб, которому поклонялись. Неподалеку от Растенбурга предание помещает священную липу, под которую язычники приносили больных для исцеления, непременно при лунном свете. Впоследствии на том самом месте почитали Божью Матерь. Также сохранялась память о священных камнях. Недалеко от Рагнаты был на горе камень, к которому, по старой привычке, переходившей от прадедов к правнукам, оказывали уважение даже в XIX веке[255]. Близ Дондангена, по словам Крузе, недавно еще на холме находился грубо обтесанный камень (ныне хранящийся в Дондангенском замке), к которому приходили с жертвенными дарами молодые девушки, желавшие выйти замуж[256].
Независимо от боготворения физических явлений, народы литовские поклонялись и личным божественным представителям этих явлений, духам или демонам, т.е. божествам, живущим в этих явлениях и управляющим ими, также божествам, специальным представителям и покровителям того или другого ремесла или занятия человека, того или другого обстоятельства его жизни; словом, весь окружающий мир, со всеми обращенными к человеку и влияющими на его существование сторонами и проявлениями своими, в воображении народном оживлялся, олицетворялся, и созидаемые фантазией народа божественные образы получали или общее, в особенности у латышей распространенное, название «матери» того или другого явления, или специальные собственные наименования; последние, разумеется, у разных отраслей литовского племени нередко создавались совершенно самостоятельно и оттого, за некоторыми исключениями, часто даже совсем не представляют взаимного сходства; сходные же и даже тождественные имена иноща имеют у разных народов литовских не только не тождественное, но даже различное значение[257]. Писатели XVI и XVII столетий: Менеций, Стрыйковский, Грунау, Давид, Лазиций, Эйнгорн, Преториус и др. приводят обширные списки воздушных и водных, лесных, земных, домовых, богов огня, скота, пчел, хлебов и растений, представителей различных отраслей деятельности человека и т.п. «Имели они (летты), – пишет Эйнгорн, – еще особенных богов и богинь, каковы мать или богиня моря, которой молились рыбаки, богиня пашни, которую призывали земледельцы, богини лесов, дороги, садов, к которым взывали охотники, путешественники, домовые хозяйки… И хотя они ныне (т.е. в XVII в.) уже обращены в христианство и ежедневно поучаются в этой вере, – продолжает Эйнгорн, – они все-таки не оставляют язычества, но призывают еще своих богинь, а именно в обычных своих песнях, этих действительных гимнах богам. Я сам нередко слышал, – прибавляет автор, – как охотники в своих песнях призывали мать лесов, путешественники – мать дороги, женщины – мать садов или скота»[258]. 2 В другом месте (в 1639 г.), перечисляя божества курляндских латышей, тот же автор называет «богов и богинь неба, грозы, грома, молнии, моря, ветров, огня, полей или пашен, садов, скота, тепла, пути, кустов и рощ»[259].
Из этой массы божеств прежде всего и естественно выделяется высший владыка, который у латышей носил название Wezzais tehws, т.е. старый отец, главный бог, восседающий на небе, разъезжающий на облаках и оттуда наблюдающий за делами людскими, он же и творец гроз. «Я начинал свои работы с помощью матери Лаймы (счастья) и заканчивал припоминая Бога богов», – говорится в одном из латышских заклинаний[260]. «Старик бранится» (wezzais barrahs), – говорят латыши, когда гремит гром.
Впрочем, латыши имели и до сего времени вспоминают в своих песнях специального бога-громовика, Перкуна, общего всем народам литовского племени. Именем этим означается и самый гром. В латышской Лифляндии есть место, называемое Перкунен (Perkuhnen), известны там также в разных местах «Перкуновы камни», на вид расщепленные молнией. В латышской Курляндии гром называется Перкунс (Perkuhns)[261]. В песнях латышей Перкун является нередко страшным громовержцем: «он мчится по небу на девяти конях», у него девять сыновей, «трое разят, трое гремят, трое мечут молнии»; но эта страшная разящая сила обыкновенно обращается на пользу человеку. Неоднократно в заговорах призывают помощь Перкуна против болезней и злых духов и сил вообще. Привожу несколько отрывков из таких заговоров:
От болезней. (От вередов и чирьев): Беги, чирей! Беги, веред! Беги, весь недуг!.. Перкун со своими девятью сыновьями будут гнать (тебя). Исчезни и т.д.
– (От кровотечения): Гремит Перкун, мечет молнии и забивает запруду крови.
– (От чемера, болезни преимущественно лошадиной): Приходят по морю девять перкунов, гремят, разят; они тебя (недуг) вобьют на девять сажень в землю, в землю без конца.
– (От родимца, прямо называемого нечистым духом): Отстань, нечистый дух, дай место Святому Духу! Ударит Перкунс из-за тридевяти рябин – тогда тебя разгромит на тридевять кусков!