Мы проснулись оттого, что в нашу дверь стучали. Я вскочила с постели и, спросонья натыкаясь на мебель, подбежала к двери, за которой слышался голос Грязновой. Я открыла дверь.

— Голубушка, матушка, это я… что ж не слышите-то? Звонок-то к вам звонит и звонит, я отперла… опять этот к вам, ну, рыжий-то, в дохе! Вот напасть-то, Господи помилуй, али что забыл?

— Да что он, с ума правда сошел, что ли? среди ночи!

— Да какая ночь, уж шесть пробило, я к ранней обедне собралась, сейчас рассветет.

— Мама! — воскликнула я. — Как хотите, но он сумасшедший! Что ему надо?

— Я совсем не сумасшедший! — к моему великому смущению, послышался у двери голос Васильева.

— Помилуйте, — уже сев на своей постели, в полном недоумении говорила мама, глядя на дверь укоризненно, — какие же сапожники в шесть часов утра?..

— Сапожник будет много позднее, — убеждал ее веселый и нахальный голос за дверью, — а сейчас, прошу вас, отпустите вашу дочь, пусть она не откажется поехать со мной. Я покажу ей нечто, никогда ею невиданное и необыкновенное. Пожалуйста, поторопите ее, я жду!

— Только не у наших дверей, — сказала я, — идите в переднюю. — И, не будучи уверена в том, что он понял всю недостойность своего подслушивания и, подчинившись мне, ушел, я стала говорить с мамой вполголоса и по-французски.

Конечно, в душе я была очень заинтересована тем, какое он мог мне обещать зрелище в шесть часов утра. Из-за любопытства я готова была немедленно за ним последовать, но, вспоминая его вчерашнее бесцеремонное вторжение в двенадцатом часу ночи, его нахальный тон и теперь явление на рассвете, я возмутилась и искренне посоветовала маме выгнать его вон.

— Что ты! Что ты! — замахала на меня руками мама. — Я столько слышала о его сумасшедшем характере… и за что, собственно, его обижать? Простота — это еще не грех. К тому же ты девчонка и должна гордиться вниманием такого необыкновенного человека. Пожалуйста, поезжай, а после все нам расскажешь!

Николай Алексеевич Васильев был когда-то женат на Софье Дмитриевне Бобровой. Ее отец был когда-то управляющим делами купеческой конторы Прянишниковых, и Соня, смуглая тоненькая девочка с огромной, ниже пояса, черной косой, выросла на их глазах, в их семье.

Сам Васильев был сыном крестьянина Тверской губернии, позднее — рабочим на Путиловском заводе. Увлеченный двигателями внутреннего сгорания, он перешел на аэродром и сделался механиком, потом бортмехаником.

Упорный, настойчивый, обладая необыкновенным физическим здоровьем, сильный и смелый, он очень скоро стал известным русским летчиком.

В одно время с ним выросли еще два необыкновенных летчика, и вскоре никто уже не разделял эти три знаменитых русских имени: Уточкин, Ефимов, Васильев.

Первые мертвые петли, первые фигуры сложного пилотажа, первые перелеты. За перелет Петроград-Москва Васильев был награжден золотым оружием.

Летчики того времени летали на так называемых «гробах» или «этажерках», на смешных, похожих на коробочку «Блерио»; при них совершенствовался аэроплан, превращаясь в мощный и выносливый самолет.

Большинство летчиков давала интеллигенция. Васильев, русский мужик, талантливый самородок, был среди них исключением. Ему приходилось летать при царской ставке, и он видел близко быт дворца. Аристократки забрасывали его живыми цветами.

Васильев сохранил в своей речи чуть заметный окающий тверской говорок.

Ужины в шикарных ресторанах, банкеты, чествования, великосветские обеды научили его безукоризненно владеть ножом и вилкой и прекрасно держаться в обществе, но неуемная сила, грубость и бесшабашность могли обнаружить себя в любую минуту.

Вырос он на Лиговке, в любимом им Питере. Путиловский завод, стачки, тайные маевки, подпольная работа были его стихией. В первых волнах революции вместе с красногвардейцами шел на Смольный. Он видел, слышал и говорил с Лениным. Позднее действенно помогал революции, бомбя белые войска с воздуха. Сам был дважды сбит, горел в воздухе.

С безмерной, широкой русской добротой в этом человеке уживалась способность к тупому, звериному мордобою, пьяному разгулу.

Для меня же в мои восемнадцать лет знаменитый красный военный летчик Васильев был чем-то вроде огромного, удивительного медведя, вызывавшего во мне страх и любопытство. Именно с таким чувством вышла я к нему в переднюю на Поварской в седьмом часу утра 14 февраля 1922 года, где он послушно и терпеливо меня ожидал.

Он встал мне навстречу. Вместо дохи на нем теперь была из такого же меха рыжая пушистая куртка.

Не спросив разрешения, он взял меня под руку, и мы в полном молчании спустились вниз. Я постаралась освободить свою руку.

— Мне так неудобно! — сказала я.

— А сколько вам лет? — ни с того ни с сего задал он вопрос.

— Восемнадцать.

— А мне тридцать восемь, я на двадцать лет старше, поэтому слушайтесь! — И он еще сильнее прижал мой локоть.

Когда распахнулась дверь парадного, я не поверила своим глазам: стройный вороной рысак нервно вздрогнул, пугливо скосив на нас круглый глаз. Обе его передние ноги были туго забинтованы белоснежной перевязью. Он был впряжен в высокие сани, и толстый кучер, обернувшись с облучка, приветливо отстегнул полог саней, опушенный медвежьим мехом.

— Откуда вы в такую рань нашли лихача? — удивилась я.

— У меня три собственных рысака на бегах ходят. Один из трех поочередно у Василия, так что у меня свой лихач, но пользуюсь я им редко. Предпочитаю машину, это я ради вас, чтобы вам детство вспомнилось… На аэродром! — коротко бросил он Василию.

Снег взметнулся, осыпав колючей пылью лицо… Василий правил, как заправский кучер: чуть расставив локти рук и красиво держа вожжи; лошадь замедляла свой бег только перед переходившими мостовую людьми да на перекрестках трамвайных путей, где тонкие полозья высоких санок взвизгивали, попав на рельсы, а затем снова погружались в рыхлый снег мостовых, чтобы заскользить с бешеной быстротой.

Я жаждала увидеть аэродром, но чувство страха поднималось в моей душе, хотя я никогда не была трусихой. Мы едем на аэродром, Васильев сам летчик, неужели он не предложит мне полетать?.. А при моем пороке сердца это могло кончиться очень печально, поэтому я искала благовидный предлог, который мог бы избавить меня от полета уже заранее… Я даже не могла предположить, какую неожиданность мне готовил Васильев.

Все здания города и снег на мостовых окрасились розоватым оттенком, а в оранжевой пелене облаков вставало красноватое зимнее солнце, когда мы, выйдя из саней, шагали по необъятному простору летного поля.

Словно по белой распростертой скатерти бегали вдали черные человечки в шлемах, собираясь группами около небольших самолетов.

Один из них, уже оглашая воздух треском мотора, шел на приземление.

— Узнаю по манере, это Раевский! Бежим! Я познакомлю вас! — бросил на ходу Васильев.

Увлекаемая сильной рукой Васильева, я бежала во весь дух. Длинная широкая шуба из голубой белки сильно тяготила и стесняла бег.

— Это чудные разведочные машины! — кричал на ходу Васильев. — «Ньюпор-десятка». Легкая, как стрекоза! Всего два места: летчик и наблюдатель!

Вступив на поле аэродрома, Васильев пришел в такой раж, что казался мне одержимым.

Через несколько минут очень высокий, весь в черной коже человек весело обнимал Васильева.

— Вот! — сказал вдруг Васильев, взяв меня за плечи и, как девчонку, поставив прямо перед Раевским. — Вот, познакомься: моя молодая жена. Всю дорогу сюда измучила меня просьбой: хочу полетать! хочу полетать! Знаешь, она обожает полеты, будь другом, взлетни с ней!.. — Говоря это, он весело смотрел то на Раевского, то на меня, и, когда его глаза встречались с моими, я читала в них насмешку, вызов и какое-то озорство.

— Конечно, рад служить! — Раевский пожал мне руку. — Сейчас готовят вон ту машину, на ней и полетим! Да когда же ты, орел, женился, а? Втихомолку от всех, и пировать не позвал! Это на тебя не похоже!