— Что понятно? — собирался с мыслями Триф.

— А то. Хоть нас, молодых, и собирают в отряды «юных христиан», нам все это до одного места. Знаете, как у нас в отряде мальчишки девчонок убалтывают? «Чем займемся: грехом или непорочным зачатием?» Потрахаемся или минет? — пояснила она. — Никто не верит поповским сказкам, только посмеиваются. Нас кормят, одевают. Васька слушает да ест.

— Но без веры нельзя жить, — робко вставил Триф.

— Дядь Илья, а во что верите вы? — в лоб спросила Марья.

— В святой дух, — твердо ответил он.

— Как это?

— Очень просто, — кивнул Триф, хотя было нелегко сформулировать, во что именно верит он. — Всей жизнью правит дух созидания. Худо-бедно, а человечество прошло долгий путь через войны, объединения, разъединения, заблуждения, но к прогрессу. В этот дух, ведущий людей из тьмы к свету, я верю.

— Дядь Илья, не смешите, — прикрыла ладошкой рот Марья. — Заумный вы, а надо проще.

— Вера удерживает людей от распутства, — попытался привести главный довод Триф.

— Да проще вы, дядь Илья! — стояла на своем Марья. — Во все времена Церковь усмиряла как раз дух, о котором вы так складно сказали. Ей паровозы и ракеты не нужны, ей бы кормиться сытно, а в остальном трава не расти. Но попов-то народ кормит за их сказочки, а людям самим кормиться надо, им велосипеды новые надо изобретать. И сейчас не средние века, нет инквизиции, и люди воспринимают Церковь как профсоюз: мы тебе свечками заплатим, только в душу не лезь. А повелевать-то ох как попам хочется! Вот вам и новая вера. Придет другой Иисусик, и опять шайку обманщиков кормить придется. Так сколько до того народу изведут. Вас вот почему ищут? Вы из книг проведали что-то, власть хочет секрет знать и быстренько им запастись, чтобы народ подмять…

Триф слушал внимательно.

— А ты умнее, чем я ожидал.

— И  я так о вас думала, — легко ответила Марья. — Вы хоть и весь из себя умный, а поддались противоречию. Я стала попов ругать, а вы защищать. Почему так?

— Действительно, — согласился Триф. — Почему?

— Все очень просто. Вы старше, значит, опытнее, умнее. Я не спорю. Вы — власть. Поэтому любое мое самое разумное слово, идущее вразрез с вашими принципами, вызывает возмущение.

— И к чему мы пришли? — спросил Триф, все еще пытаясь выползти из-под груды доводов, которыми завалила его Марья.

— Пока к тому же самому: ты начальник, я дурак. А вот я думаю, дядя Илья, новая вера уже пришла, так как молодежь от старших ушла.

— Не так быстро, Маша, — заволновался Триф. — Вами еще столько всего не познано! И потом… потом. Чем это пахнет?

— Мамочка! — всполошилась Марья. — Борщ у меня горит! — и вылетела прочь из комнаты.

«Нас ожидает очередная квазицкая уха», — понял Триф.

Ничего он не придумал, как сесть к столу за свои записки. Было в них много умного, неожиданного, и все стройно вписывалось в теорию, им же придуманную, более того, ей поверят, она не поддается разрушению, и счисления подтверждают это.

«А как, если появится случай в образе вот такой ретивой девицы? Все сначала? Господи, пронеси…»

Тихий городок этот над сонной рекой встретил Бурмистрова размеренным спокойствием обывателей, если не сказать безразличием. Вряд ли он привлек к себе внимание, сойдя с автобуса: одет, как все, как все, не суетится, лицом и ростом не выделяется, но, видимо, так в Японии или Китае окружающие машинально примечают европейца, стало быть, чужака. Для того чтобы попасть и остаться в подобной категории чужого среди своих, надо приехать в Прибалтику, особенно в Литву. Здесь не обидят, нет, наоборот, будут здороваться первыми, но спокойствию, с которым произносятся слова приветствия, научиться невозможно. Да простит Господь — это от Бога.

Литовцев, не уверенных в себе, практически не бывает, иначе это не литовец, и след прочности и неторопливости лежит на всем: на черепичных крышах коттеджей, где каждая черепичка выделяется подобно рыжей чешуе, даже дорожки к этим коттеджам метены столь аккуратно и тщательно, будто волосок к волоску уложенные прически, которые делают к празднику, а здесь, в литовском городке Аникщяй, само собой разумеющиеся, иначе нет естества, уклада жизни, и все подчинено привычной разумности, похожей на сонливую эту реку, вялотекущую куда-то к морю, будто ей это совсем не надо.

Что удивительно, при всей архаичности тишины в Аникщяе некогда производили водку с гремучим названием «Черт» и «Ведьма». Фасовали водку в оригинальные бутылки, развозили на экспорт, и в Европе безошибочно узнавали их, как узнают стандартно «Абсолют» или «Финскую». Потом свою лепту в стандартизацию внес Егор Кузьмич Лигачев, объявивший войну алкоголизму; литовские партийные бюрокявичусы поддержали кампанию, завод остановили, фасонные бутылочки переколотили. А еще говорят, в тихом болоте черти живут… Ушли в конце концов ильичи, исчезли кузьмичи из Литвы, из Аникщяя — черти, и только колокол знаменитого Аликщяйско-го собора трижды на день требовательным билом напоминал обывателям о смирении пред вечным Богом.

«Будет смирение, придет уверенность в себе и завтрашнем дне», — вполне серьезно размышлял Иван Бурмистров, неторопливо двигаясь в нужном направлении к дому Георгия Момота. «Лабас», «Лаба дене» — приветствовали его незнакомые люди, и он учтиво откликался на литовские приветствия.

«И никто из них, конечно же, не ломает голову над сущностью веры. Надо ли это?»

«Я есть сущий, альфа и омега жизни», — заявил Вседержитель. Спорить с этим бесполезно. Можно называть Его Саваофом, Яхве, Аллахом — как где пришлось, но усомниться в сущности Верховного пока не сумели ярые атеисты и злые скептики, не нашли замены.

«Даже иронизировать не моги, а то боженька язык отфигачит», — подбил итог своим изысканиями Ваня Бурмистров, подходя к очередной расчищенной дорожке, которая вела к очередному двухэтажному коттеджу.

— Лаба дене, — приветствовал его хозяин с приставленной к ноге метлой.

— Добрый день, — улыбаясь, ответил Бурмистров. — Георгий Георгиевич?

Хозяин кивнул. Открыл калитку, приглашая войти, и сам двинулся вперед ровным неторопливым шагом.

Он не проронил ни слова, пока гость не разделся в прихожей. Жестом пригласил в гостиную к креслу у камина. В камине жил огонь, было тепло и уютно.

— Чай, кофе? — спросил хозяин. Чуть навыкате глаза смотрели на гостя с терпеливой вежливостью.

— Чай, — выбрал гость, и хозяин оставил его, чтобы через три минуты появиться вновь уже без куртки с клевантами, шапочки и высоких ботинок на шнуровке. Грубой вязки шерстяной пуловер скрывал его худощавость и несколько скрадывал высокий рост. В одной руке хозяин ловко держал поднос с чайными принадлежностями и плетенку с домашним печеньем, в другой — заварник и парящий чайник. Иван даже не успел предупредительно вскочить, настолько естественно чайники и прочие атрибуты чаепития перекочевали из его рук на стол, а чай разлит, и руки, костистые, в крупных венах, улеглись на колени хозяина.

— Прошу…

Хозяин был прост и впечатляюще осанист.

«Как мог такой человек жениться на аферистке?» — заклинился Иван на одной мысли, чуть не опрокинув чашку с дымящимся чаем.

— Расслабьтесь, — попросил хозяин, угадав нетерпение гостя. Сам он пребывал в том безмятежном состоянии, какое приходит у разожженного камина. — Вы не представились. Если не ошибаюсь, вас Иваном зовут. Не может быть, что Власом.

— Почему такая параллель? — опешил Иван.

— Во-первых, Власами называют довольно редко. Тогда вы не попали бы сюда по ряду логических причин. А во-вторых, когда я вас увидел, мне пришли на ум некрасовские стихи: «У бурмистра Власа бабушка Ненила починить избенку лесу попросила». Если следовать логическому ряду, где известно, что икс равен Ивану, а ключевая функция — стихотворение Некрасова, значит, вас зовут Иван Бурмистров.

«Иван чуть не поперхнулся чаем», — так описывают подобную ситуацию в сентиментальных книжках. Иван поперхнулся без чая. Чашка оставалась на столике.