– Я никогда не бываю в обществе, – заявил Норманн с обычной резкостью, – а местоположение не имеет для меня никакого значения. Вы ведь знаете, что я не умею восторгаться ландшафтами.

– Да, я знаю и уже отказался от мысли исправить вас. Но, Дора, что это значит? Послушайте-ка!… Эта озорница, вероятно, слышала ваши последние слова и теперь потешается над вами.

Действительно, Дора оборвала посередине начатую песнь и вдруг начала другую. Ко второму куплету примкнул голосок Фриделя. Он звучал сначала робко и неуверенно, но вскоре освоился с мелодией, и третий куплет пошел совсем хорошо.

– Да, ваша дочь, кажется, усиленно старается подшутить надо мной при каждом удобном случае, – сердитым тоном произнес Норманн. – Она совсем отняла от меняФриделя и считает его своею собственностью, я его вовсе не вижу! А теперь еще она учит его петь… нет, именно потому, что знает, что я этого терпеть не могу. Но, сохрани его Бог, если он осмелится запеть у меня дома.

Однако, несмотря на все свое негодование, Норманн продолжал стоять у окна, видимо желая хорошенько насладиться доставленной ему неприятностью. Гедвиг немного смутился, так как эта жалоба действительно имела основание. Дора решительно объявила войну его коллеге и не желала выказывать следуемое ему почтение. Никакие наставления отца не помогали. Теперь он также пожал плечами.

– Вы должны быть снисходительным к ее шалостям. Допускаю, что моя дочь немного избалована, – она рано лишилась матери и прекрасно знает, что занимает первое место в сердце и доме отца, где играет роль хозяйки. В обществе ее еще более балуют, студенты усиленно ухаживают за нею, равно как и молодые доценты, притом многие с серьезными намерениями. Поневоле такая девочка и воображает, что может играть с целым светом, забывая иногда о том уважении, с которым она должна относиться к человеку с вашим положением и в ваших годах.

Однако это извинение не произвело желаемого действия; Норманн сделал такую гримасу, как будто ему дали попробовать чего-нибудь очень горького.

– В мои годы? – протяжно повторил он. – Сколько же мне лет, по-вашему?

– Я думаю, лет сорок с хвостиком.

– Простите, мне всего тридцать девять!

– Ну, не обижайтесь, пожалуйста, но, право, вы кажетесь старше…

Тут разговор был прерван вошедшей хозяйкой; она сказала, что пришел извозчик, который должен завтра отвезти на станцию железной дороги господина Гервига ихочет поговорить относительно времени отъезда и багажа.

– Мне придется самому поговорить с этим человеком, – произнес Гервиг вставая. – Ведь мы еще увидимся перед отъездом, коллега? Вы, вероятно, будете довольны, что наконец избавитесь от такого беспокойного соседства?

Коллега оказался настолько невежливым, что даже не возражал, хотя у него был вид не особенно довольный, даже наоборот, – Норманн казался не в духе, когда встал и такжевышел из комнаты.

В саду в беседке сидела Дора и разбирала эскизы и рисунки, которые появились на свет Божий в Шледорфе, и которые она намеревалась теперь уложить. Это были ландшафты и головки, нарисованные акварелью; все эти работы не доказывали особенно выдающегося художественного дарования, но все же в них проявлялся свежий, юный талант.

Фридель складывал отдельные листы в папку, причем чуть не пожирал их взорами. У него на лбу виднелся еще большой белый рубец, но, в общем, мальчик за этот месяц заметно изменился. У него был гораздо более свежий вид и на щеках вместо прежней бледности появился легкий румянец. Темные круги вокруг глаз исчезли, точно так же, как робость и приниженность всего его существа. На нем было не прежнее поношенное платье, а совершенно новенький костюм и тирольская шляпа.

Дора и Фридель оживленно болтали, но появление Норманна, налетевшего, как гроза в ясный день, нарушило все мирноенастроение.

– Разве ты забыл, чтоуже семь часов? – обрушился он на мальчика. – Тебе нужно пить молоко. Благодаря настойчивым приставаниям доктора я взял тебя в горы, чтобы ты приобрел человеческий вид, а ты сидишь себе и разглядываешь картинки, вместо того чтобы пить молоко! А потом, конечно, вернешься домой прежней дохлятиной! Изволь немедленно идти в коровник!

Дора слушала с изумлением и вдруг воскликнула:

– Помилуйте, профессор, да ведь это очень смахивает на глупую „любовь к ближнему“, которую вы так осуждали! Иди себе, Фридель, я справлюсь одна. Вот возьми мою шляпу и отнеси домой.

Мальчик бросил печальный взгляд на рисунки, которые ему страстно хотелось посмотреть еще раз, но послушно взялшляпу – это была та войлочная шляпа с голубым вуалем, которую Дора всегда надевала при прогулках в горы – и убежал. Дора посмотрела ему вслед и затем обратилась к профессору:

– Вы не находите, что Фридель удивительно поправился за этот месяц?

– Я не нахожу здесь ничего удивительного – с ним возились и нянчились, как с принцем. Да еще пришлось купить ему новый костюм, который стоит уйму денег!

– Но он так идет мальчику. Впрочем, я только очень скромно просила о новой курточке, а вы сами купили весь костюм, да еще из такой дорогой материи…

– Потому что мне совестно, что мальчишка в своих лохмотьях целый день бегаетс нами. Вы его повсюду беретес собой и никуда без него не ходите; при этом самоебольшое, что он несет, так это вашу папку с рисунками, потому что он, упаси Боже, не должен утомляться. Мне приходится самому таскать свои вещи. Да меня вообще больше ни о чем не спрашивают, меня прямо тиранят!

– Фридель чувствует себя при этом прекрасно, – спокойно ответила Дора, – да и вы тоже, господин профессор!

– Простите, я чувствую себя очень скверно, потому что мальчишку мне вконец избаловали. Я так хорошо выдрессировал его. Он раньше не смел и рот разинуть у меня в комнате, а теперь так и трещит, даже начинает возражать! На каждом шагу мне приходится слышать: „Барышня Дора этого не любит! Барышня Дора хочет, чтобы это было так!“ – и конечно он делает так, как угодно барышне, и не обращает никакого внимания на мои приказания.

– Так зачем же вы допускаете все это? – спросила Дора. – На вашем месте я ни за что не стала бы так поступать, – с этими словами она сняла со скамейки свой зонтик и поставила его к стене.

– Зачем я это допускаю? – с глубочайшим негодованием повторил Норманн, поспешно занимая освободившееся место на скамейке. – Да потому что вам нет никакого дела до моих возражений!

– Нет, я ни в коем случае не допущу, чтобы Фриделя снова обратили в машину. Что же вы думаете делать с ним, когда вернетесь домой?

– Он будет чистить мне сапоги! – со злобным удовлетворением заявил профессор. – Или, может быть, вы думаете, что я буду так же нянчиться с ним, как вы? Доктор сказал мне, что чахотки у него нет,а только худосочие. Ему нужны воздух, движение и хорошее питание. Все это теперь у него есть и если он поправится, тем лучше для него! Но тогда этой барской жизни настанет конец, и он снова будет чистить мне сапоги… с утра и до вечера!

– Неужели же у вас такое бесконечное количество сапог? – воскликнула молодая девушка, заливаясь звонким смехом.

Это окончательно вывело профессора из себя, и он гневно сказал:

– Не смейтесь, пожалуйста! Настоятельно прошу не насмехаться надо мной…

– Профессором Юлиусом Норманном, светочем науки, у которого столько сапог, что их нужно чистить с утра и до вечера, – добавила Дора, причем так смеялась, что у нее на глазах выступили слезы. – Это было бы не по силам Фриделю, да кроме того, я хотела сделать вам другое предложение.

– Может быть, мальчик должен сделаться оперным певцом? – язвительно спросил Норманн, – или, может быть, я должен поместить его в гимназию, чтобы он тоже стал светочем науки?

– Не совсем, но вроде этого. Взгляните-ка на это; это – первое произведение искусства Фриделя!

Дора вынула из папки отдельный листок и подала его профессору. Тот взял его с большим недоверием, но не успел бросить взгляд на лист, как пришел в ужасную ярость.