Валерию поразил навязчивый, мучительный, почти бредовой по своей четкости характер этого видения.

Забыв о Валерии, Абель чертил пальцем на песке.

— Церковь старая. Ее пристройки, примыкающие одна к другой, вместе образуют как бы живое существо — в те времена я его хорошо знал, и оно, быть может, ждет меня до сих пор вместе с кладбищем в ограде, папертью, ризницей и негасимой лампадой, вечно бодрствующей, как недреманное око.

На лбу у Абеля выступил пот; он поревел дух.

— Ну…

Валерия, завороженная яркостью его воспоминания, не шевелилась; губы у нее пересохли.

— Ну?

— Ну и потом кладбище… На кладбище — осевшие могилы. Разрушенная ограда, мостик, и сейчас же за кладбищем — луг. Недоеные коровы мычат. Вымя у них набухшее, желтое. Когда коровы мычат, это ужасно. Луг весь оранжевый — вероятно, от полевых ноготков.

— Вы долго там пробыли?

— Не знаю. Может быть, двадцать минут. Может быть, час. Во всяком случае, не больше часа. Прямо перед нами изгороди, столетние яблони. Яблоки зеленые. Зеленая кислятина. Сельцо — точно остров. Небольшое местечко. Низкие длинные лачуги с покосившимися, вросшими в землю стенами. Железные опилки и магнитная стрелка. Ведь дома поселка жмутся к своей темно-красно-голубой церкви, вырисовывающейся на облачном небе. Заметьте: мы не в самом соло. Оно от нас примерно в четырехстах метрах. Близко. А для нас это край света.

— А Жа-ак?

— Жак убит.

Да, сейчас так же невыносимо, как в тот страшный день. И по той же причине. Он, Абель, ничем же тогда не помог! Страшный день — это был далеко не конец. И вот нарыв образовался вновь. Но в страшный день ему ведь было всего только двадцать лет. А что знают о смерти двадцатилетние юнцы, даже если они встречаются с ней лицом к лицу ежеминутно?

Абель продолжал грезить:

— В четырехстах метрах от села! Жак видел село. Он его видел, но так в него и не пошел, так и не вошел… Яблони погубил плющ. Я только что подумал: «Я бы хотел быть яблоней». Но ведь яблони все расщеплены… И…

— И?..

Так заставляют говорить спящего.

— Везде вода, насколько хватает глаз, и она почти ничего не отражает — такая она грязная.

— Вы хорошо запомнили. Особенно церковь. Очень хорошо.

— А?

Он поднял голову.

Валерия замялась.

— Его могила там?

Абель откинулся на спину… Это был ад. Он только что описывал ад. Не село, о нет, не село — село, напротив, означало для них пристанище, стопочку, разливанное море сидра, яичницу с салом, камамбер, тепло, сухость, жизнь, — адом была топь между ними и селом, гнилое болото, образовавшееся оттого, что немцы умышленно затопили местность, отражение колокольни в ртутной воде и вороны, которых никакие моторы не могли распугать. Он сию минуту снова видел ад, а эта идиотка толкует о могиле. Может, ей еще и гробницу нужно?

Где же эта чертова дорога? Исчезла так же, как причалы! Ее засосала зеленая трясина. Ведь это же была не настоящая, честная дорога! Это была военная дорога на территории Франции, дорога привозная, дорога, проложенная саперами в иле, жестоко бомбившаяся, единственный путь, по которому подвозили на передовую боеприпасы и продовольствие. Это был ад, а, с тех пор как они с Валерией отправились разыскивать «село с окончанием на вилль», им попадались все только местечки, смазанные сальцем сытенькой мирной жизни!

— Сперва мы поехали в Дренвилль, — почувствовав его внутреннее сопротивление, снова заговорила Валерия. — Я записала.

Она записала! Ах, если бы записал тогда он! Но он действовал, как индеец в рассказе дяди Жоликера. Он не запасся сведениями. Он ничего не обдумал! Он наудачу отправился в Дренвилль. Инстинкт подвел его. Как в таком случае поступали индейцы? Дальше они уже не шли по следу. Они не придерживались определенной системы. Они не были поклонниками Аристотеля. Если они не находили потерянного предмета, значит, в этом не были заинтересованы боги. Но при индейцах не было женщин, с них некому было требовать отчета.

Глядя ей прямо в глаза, он говорил:

— Нет. Так у нас ничего не получится, Валерия. Ничего! Мы не с того конца начали! Прежде всего мне надо ориентироваться, вот что! Точно установить место высадки. А это не так-то просто!

— Не здесь?

Даже и это он не мог бы сказать наверное! В глазах молодой женщины Абель прочел желание дать ему пощечину.

— Я бы с удовольствием хватил сейчас стакан кальвадоса!

Холодный взгляд Валерии говорил о том, что она отнюдь не считает это дело срочным!

Он достал из кармана трубку, погладил свой старый «Денхилл», его шероховатый, когда-то черный, но с течением времени порыжевший черенок и привычным жестом почистил головку об нос. Потом, всосав щеки, затянулся… Засорилась, сволочь!

Валерия нервничала.

— Ну и что же дальше?

— Дальше? Ах да… Дальше вот что: начав сначала, то есть с прелестного пляжа, я, может быть, в конце концов приведу в соответствие мои воспоминания — воспоминания пьянчуги — с топографией… с топографией абсолютно безалкогольной!

Он несколько раз подряд икнул. Затем «взял себя в руки». Он бежал от непреклонной своей спутницы в самопародирование.

— Остался ли здесь, Абель, кто-нибудь из товарищей Жака, который не пьет слишком много кальвадоса?

— Никого! Даже такого, который пил бы много кальвадоса! Или виски! Из двенадцати человек, входивших в нашу десантную группу, Валерия, пять хорошо знали Жака. Только пять. Лейтенант Птижан, Ти-Руж, Симеон, Вадбонкер и я. Мы с Птижаном уцелели. Остальных, Валерия, нет на свете. Валерия! Послушайте, что я вам скажу. Это поучительно. Ти-Ружа убили эсэсовцы. Взяли в плен и расстреляли.

— О!

— В тот день, когда мы об этом узнали, мы никого не брали в плен. Вы меня поняли?.. Симеон? Симеон был паршивцем. Но этот бедный паршивец Симеон погиб в Арденнах. Рана — сорок сантиметров в длину. Были видны ребра и легкие! Красные. Они то вздувались, то опадали… Как насос. Вадбонкер погиб позже всех. В Германии, в день своего рождения. От фауст-патрона, которым воспользовался сопляк. «Гитлерюгенд». Ни от него, ни от Вадбонкера ничего не осталось. Кроме Птижана, все пошли червям на корм. Валерия! — отчеканивая каждый слог, продолжал он. — Я сделаю все, чтобы отыскать следы Жака. Только не приставайте ко мне! Ешьте креветок! Купайтесь, читайте Фрейда и предоставьте мне искать в этом приключении смысл, если только в нем есть хоть какой-нибудь смысл. И уж как мне будет угодно, с кальвадосом или без него!

Валерия закусила губу. Опершись на погруженные в песок локти, вытянув шею, она следила глазами за белой птицей. Она, Валерия, сбилась с пути. Управляла не она — управляли ею. Попала в ловушку она. Нет, с этим хитрым зверем нелегко!

Порт Курселль, двойник Вервилля, только немного больше, тоже ничего не прояснил. Затем, окаймленный зеленью, возник Верньер. Их внимание привлек камень, похожий на нос зарывшегося в песок корабля, и надпись на той его стороне, что была обращена к суше:

— Много они знают! — процедил сквозь зубы Абель.

И все же этот здоровенный, циничный малый не мог удержать слезы. Они текли и текли по лицу первобытного охотника с головой древнего Геракла. Он ничего не мог с собой поделать — он был подавлен той неожиданностью, с какой у него прорвало плотину. Валерия отвернулась и мысленно задала себе вопрос: почему ей стало вдруг стыдно?

Абель уже несколько раз вытирал глаза, хотя это было бесполезно: только вытрешь — опять, но тысячелетиями воспитывавшееся чувство собственного достоинства в конце концов взяло верх. И тут Абель заметил одну деталь, которую он уже потом не мог забыть. У памятника, поставленного в память 6 июня 1944 года, кто-то ровно шестнадцать лет спустя после высадки союзных войск разложил изогнувшуюся полумесяцем сеть для лова креветок, приспособленную для того, чтобы шарить по песчаному дну. Тут же неподалеку низенький полненький человечен с голыми ногами, закатав брюки до колен, поливал из ведра свою машину и дышал со свистом. Время от времени он поглядывал на море. Он дожидался отлива…