Олег побледнел и загородил больную руку: испугался, что Сережка ударит. И Кардашов этого испугался. Он подскочил к Олегу и встал между ним и Сережкой.

— Да не бойся ты, «друг народа»! — засмеялся Сережка и подмигнул Андрею. — Я его не трону. Чего его бить, недоумка? Его воспитывать надо! Может, я еще возьмусь за это!

— Бессовестный ты все-таки, Олег! — Это Ольга Кныш, и тут же повернулась к классу: — Девочки! Девочки! Мне теперь жалко Суворова!

И только Таня сидела на своем месте, будто не замечала никого. К ее парте стали подходить сначала девочки. Потом потянулись ребята.

— Все! Съездили в Чехословакию! — усмехнулся Сережка.

— Если и найдется Суворов, он не захочет больше в наш класс, — это младший Колесников вдруг подал голос…

Александр Александрович любит свой кабинет, потому что многое здесь сделано руками ребят.

Письменный стол стоит прямо перед дверью. Директор, еще только открывается дверь, уже видит входящего. Если кто-то не закроет за собой дверь, Александр Александрович не сердится, работает за столом и наблюдает, что делается в коридоре, пока какой-нибудь расторопный ученик не прикроет дверь — зачем лишний раз попадаться на глаза?!

Слева от директорского стола — окно. На нем макет «Востока-1», на котором летал Юрий Гагарин, здесь же макет робота из разноцветных электрических проводов и лампочек и другие самоделки, только что вернувшиеся с городской выставки «Умелые руки».

Справа от стола вдоль длинной стены идут шкафы с книгами. На противоположной от окна стене висит большой портрет Макаренко, нарисованный юным художником, под портретом, на специальной тумбочке, сделанной в школьной мастерской, помещается радиостанция.

И везде: около стола, вдоль шкафов поставлены низкие кресла.

Многие ребята знают кабинет директора очень хорошо. Юра Немытиков, например, один раз здесь даже ночевал. Это было в прошлогодние весенние каникулы, Александр Александрович сдвинул для него два кресла, постелил старые портьеры, а накрылся Юра тогда своим пальтишком.

Александр Александрович в ту ночь встретил его на трамвайной остановке… Теперь Юра каждый день приходит в этот кабинет по всяким юдеемовским делам.

Школьные радиолюбители здесь тоже почти хозяева: через портативную радиостанцию они передают приказы директора, объявления по школе — в каждом коридоре, в лабораторных классах, в учительской, в буфете установлены репродукторы. На вечерах отсюда транслируют в зал музыку.

Являются сюда и двоечники и прогульщики, но вот у них едва ли бывает время разглядывать обстановку.

Когда Александр Александрович сидит за своим столом, все вещи куда-то отступают, и ребята видят только глаза директора — то сердитые, то насмешливые, то сочувствующие, то веселые — или кусочек пола у своих ног…

В этот вечер директор был один в кабинете. Вчера он ездил в сельскую школу, в которой летом разместился лагерь юдеемовцев. Пришлось походить по деревне: к председателю сельсовета, к директору совхоза. Натер культю. Болит, проклятая. Александр Александрович переставлял протез под столом и так и этак, пытаясь найти более удобное положение, ничего не помогало.

Нет, видно, не даст ему сегодня спокойно поработать эта чертова нога… И только он собрался встать, как в дверь негромко постучали.

— Да, входите, — привычно отозвался Александр Александрович.

В кабинет вошла Гера Ивановна, не глядя на него, протянула листок бумаги в клеточку.

Директор тоже молча посмотрел на учительницу, взял листок — это было заявление. Гера Ивановна просила освободить ее от работы.

— Так… — насмешливо сказал Александр Александрович, положил листок на стол и прихлопнул его ладонью… — Очень хорошее решение!

Гера Ивановна, прикусив губу, стояла, стараясь не смотреть на директора.

— Оскорбилась? — спросил директор. — Считаешь, что я неправильно разговаривал с классом? Эх, Гера, Гера, не думал, что мои бывшие ученики будут убегать от меня…

Александр Александрович, когда не было ребят и когда надо было поговорить о чем-то особенно важном, называл Геру Ивановну просто Герой, потому что помнит, как она сама отвечала ему на уроках истории. Гера Ивановна хотела быть учителем, таким, как Александр Александрович. Поэтому и пошла в педагогический. А когда кончила институт, Александр Александрович позвал ее в свою школу.

И вот — заявление: «Прошу освободить меня от работы в вашей школе…»

— Значит, и школа уже «моя», а не «наша»?

Гера Ивановна молчала. Александр Александрович встал из-за стола, медленно, с трудом подошел к одному из кресел, опустился на него, вытянув протез, подвинул поближе соседнее кресло и уже сердито сказал:

— Садись! Ну, так в чем дело? Почему бежишь?

— Я не бегу. — Гера Ивановна говорила спокойно.

«Совсем плохо, — подумал директор. — Уверена в своей правоте».

— Как я могу после всего оставаться? Выходит, я воспитываю провокаторов, эгоистов? Да меня надо гнать из школы! Вот я и хочу вам облегчить это. Сама…

— Значит, обо мне заботишься? Спасибо! Но давай-ка мы с тобой, Гера, подумаем вместе… Вот ты обиделась… Обиделась, обиделась! Чего там! — махнул он рукой. — Ну а если бы я не сказал им всей правды? Дальше-то что? Ну как бы дальше они себя вели? Молчишь? Мы очень часто любим говорить о новом человеке… Мечтаем о нем. Надеемся, что когда-нибудь люди будут совершенными… А ведь еще далеко до того человека. Правда? И кто в этом виноват? Да мы с тобой в первую очередь! Вот ведь где, — директор размахнул руки, — в этих стенах мы их воспитываем такими черствыми…

— Он же не подумал, он же не специально, чтобы так получилось… надел на него эту чертову урну! — вдруг прорвалась Гера Ивановна.

— «Не подумал…», — усмехнулся директор. — А почему одни «не подумав» совершают подвиг, а другие — подлость? Почему? Ты думаешь, если человек бросается в воду или в огонь, чтобы спасти другого, он перед этим раздумывает: можно поступить так, тогда со мной будет то-то и то-то, а можно эдак, тогда случится совсем наоборот… Кто же их научит добру, справедливости, если не мы с тобой? Ну, кто? — Не дождавшись ответа, Александр Александрович заговорил еще терпеливее: — Ребята у тебя в классе хорошие, благополучные, может быть, даже слишком благополучные… И знаю я, сколько труда тебе стоило, чтобы в классе не было неуспевающих. И спасибо тебе за это… Однако упустили мы с тобой что-то не менее важное… Но ты же молода, у тебя должно быть горячее сердце.

Даже самый лучший директор совершает ошибки. Конечно, сейчас Александру Александровичу не надо было хвалить Геру Ивановну, потому что стоило похвалить, как из ее глаз покатились слезы…

— Ну вот… Женщины всегда сильнее меня оказываются… Я не могу говорить на равных с человеком, который плачет…

А в голосе Александра Александровича послышалась радость: «Нет, я не ошибся в ней… — подумал он, — она поймет, что не права!»

— Не обращайте внимания, — сказала Гера Ивановна, промокая платочком слезы. — Вы говорите — хороший класс… Был хороший. А теперь… когда пришел этот Суворов? Разве вы не видите, что он портит весь класс? Неужели ради целого класса мы не имеем права освободиться от этого Суворова?

— Как освободиться? — не понял директор.

— Александр Александрович, — уже деловым голосом заговорила Гера Ивановна. — Сейчас, когда он ударил прутом, когда дело дошло до больницы, мы можем через милицию направить его в спецшколу. Я узнавала. Я это сделаю…

Теперь директор смотрел на учительницу, как утром на класс, будто увидел ее впервые… И вдруг он почувствовал, что еще сильнее заболела у него нога. Так заныла, что терпеть было невозможно.

— Нет, Гера Ивановна, я не отдам его ни в какую спецшколу.

Директор осторожно поднялся, подошел к столу, взял заявление Геры Ивановны, прочитал еще раз, достал из кармана ручку… и вдруг торопливо спрятал ее.

— К вашему заявлению, Гера Ивановна, вернемся, когда кончится учебный год. — Он положил тетрадный листок в свой стол и закрыл его на ключ. — Насильно держать я никого не стану.