ты хвалишься слишком речисто.

Правда, я только рыба,

но вижу — дело нечисто.

Правила честной ловли

разве тебе не знакомы?

В сетях ты заузил ячейки.

Сети твои — незаконны!

И ежели невозможно

жить без сетей на свете,

то пусть тогда это будут

хотя бы законные сети.

Старые рыбы впутались —

выпутаться не могут,

но молодь запуталась тоже —

зачем же ты губишь молодь?

Сделай ячейки пошире —

так невозможно узко! —

пусть подурачится молодь

прежде, чем стать закуской.

Сквозь чертовы эти ячейки

на вольную волю жадно

она продирается все же,

себе разрывая жабры.

Но молодь, в сетях побывавшая,—

это уже не молодь.

Во всплесках ее последних

звучит безнадежная

мертвость.

Послушай меня, председатель,

ты сядешь в грязную лужу.

Чем уже в сетях ячейки —

тебе, председатель, хуже.

И если даже удастся

тебе избежать позора,

скажи, что будешь ты делать,

когда опустеет Печора?»

Грохая тяжко крылами,

лебеди пролетели.

Хмуро глаза продирая,

встает председатель артели.

Он злится на сон проклятый:

«Ладно — пусть будет мне хуже!» —

и зычно орет подручным:

«Сделать ячейки уже!»

Валяйте, спешите, ребята,

киношники и репортеры,

снимайте владыку Печоры,

снимайте убийцу Печоры!

БАЛЛАДА О ШТРАФНОМ БАТАЛЬОНЕ

И донесла разведка немцам так:

«Захвачен укрепленный пункт у склона

солдатами штрафного батальона,

а драться с ними — это не пустяк».

Но обер-лейтенант был новичок —

уж слишком был напыщен и научен,

уж слишком пропагандою накручен,

и он последней фразы не учел.

Закон формальной логики ему

внушил, что там, в сердцах на правосудье,

обиженные Родиною люди,

и вряд ли патриоты потому.

Распорядился рупор приволочь

и к рупору пьянчугу-полицая,

и тот, согретый шнапсом, восклицая,

ораторствовал пламенно всю ночь.

Он возвещал солдатам, как набат,

все то, что обер тщательно преподал:

о всех несправедливостях преподлых,

которые загнали их в штрафбат.

Мол, глупо, парни, воевать за то,

что вас же унижает и позорит,

а здесь вам снова стать людьми позволят,

да и дадут в награду кое-что.

Сам полицай, по правде говоря,

в успех не верил, жалок и надрывен.

Он думал: обер, обер, ты наивен.

Не знаешь русских ты. Все это зря.

А как воспринимали штрафники

тот глас? Как отдых после перестрелки.

Махрой дымили, штопали шинелки

и чистили затворы и штыки.

Они попали кто за что в штрафбат:

кто за проступок тяжкий, кто за мелочь,

и, как везде, с достатком тут имелось

таких, кто был не слишком виноват.

Был обер прав: у них, у штрафников,

у стреляных парней, видавших виды,

конечно, были разные обиды.

А у кого их нет? У чурбаков.

Но русские среди трудов и битв,

хотя порой в отчаянье немеют,

обиды на Россию не имеют.

Она для них превыше всех обид.

Нам на нее обидеться грешно,

как будто бы обидеться на Волгу,

на белые березоньки, на водку,

которой утешаться суждено.

На черный хлеб, который вечно свят,

на «Догорай, гори, моя лучина...»,

на всех, что спят в земле неизлечимо,

на матерей, которые не спят.

Ошибся обер, и, пойдя в штыки,

едва рассвет забрезжил бледновато,

за Родину, как гвардии солдаты,

безмолвно умирали штрафники.

Баллада, ты длинна, но коротка,

и не могу закончить я балладу.

! 1

Ведь столько раз солдатскую баланду

хлебал я из штрафного котелка.

К чему все это ворошить? Зола.

Но я, солдат штрафного батальона,

порой грустил, и горько, потаенно

меня обида по сердцу скребла.

Но я себе шептал: «Я не убит,

и как бы рупора ни голосили,

не буду я в обиде на Россию —

она превыше всех моих обид.

И виноват ли я, не виноват,—

в атаку тело бросив окрыленно,

умру, солдат штрафного батальона,

за Родину как гвардии солдат».

КОМПРОМИСС КОМПРОМИССОВИЧ

Компромисс Компромиссович

шепчет мне изнутри:

«Ну не надо капризничать.

Строчку чуть измени».

Компромисс Компромиссович

не палач-изувер.

Словно друг,

крупно мыслящий,

нас толкает он вверх.

Поощряет он выпивки,

даже скромный разврат.

Греховодники выгодны.

Кто с грешком —

трусоват.

Все на счетах высчитывая,

нас,

как деток больших,

покупает вещичками

компромисс-вербовщик.

Покупает квартирами,

мебелишкой,

тряпьем,

и уже не задиры мы,

а шумим —

если пьем.

Что-то —

вслушайтесь! —

щелкает

в холодильнике «ЗИЛ».

Компромисс красношекенькин

зубки в семгу вонзил.

Гномом,

вроде бы мизерным,

компромисс-бодрячок

иногда

с телевизора

кажет нам язычок.

«Жигули» только куплены,

а на нитке повис —

как бесплатная куколка —

хитрован компромисс.

Компромисс Компромиссович

как писатель велик —

автор

душу пронизывающих

сберегательных книг.

Компромисс Компромиссович,

«Друг»,

несущий свой крест,

мягкой,

вежливой крысочкоп

потихоньку нас ест.

«ТИХАЯ ПОЭЗИЯ»

В поэзии сегодня как-то рыхло.

Бубенчиков полно —набата пет.

Трибунная поэзия притихла,

а «тихая» криклива: «С нами Фет!»

Без спросу превращая Фета в фетиш,

бубенчики бренчат с прогнивших дуг:

«Эстрада, ты за все еще ответишь.

Ты горлопанством унижаешь дух».

Дух, значит, шепот, робкое дыханье,

и все? А где набат — народный глас?

За смирными чистюлями-стихами

не трусость ли скрывается подчас?

Идет игра в свободу от эпохи,

но, прячась от сегодня до вчера,

помещичьи лирические вздохи

скрывают суть холопского нутра.

Мне дорог Фет, хоть есть поэты лучше,

но, как на расплодившихся котят,

с тоскою натыкаюсь я на кучи

мурлыкающих седеньких фетят.

Все это лжевозвышенное фетство,

мурлыканье с расчетом на века —

от крыс и от сраженья с ними бегство

в тот уголок, где блюдце молока.

Не рождена эстрадною франтихой

поэзия,

но нет в борьбе стыда.

Поэзия, будь громкой или тихой,—

не будь тихоней лживой никогда!

2

ЛИЧНОЕ МНЕНИЕ

Понятие «народ», «человечество» состоит для нас

прежде всего из личностей. Но не только из знаме-

нитых, ибо знаменитые люди не всегда лучшие пред-

ставители своего народа, человечества.

Личное мнение иногда дорого стоит. Но без лич-

ного справедливого мнения нет личности, а без лично-

стей нет народа. Личное мнение дорастает до народ-

ного, когда оно смело идет наперекор трусливой

соглашательской обезличенности. Личное мнение до-

растает до народного, когда в нем не личная корысть,

а забота о народе. Личное мнение, заткнутое внутрь,

саморазрушительно. Бесстрашно высказываемое во

имя других личное мнение созидает личность. Такое

личное мнение перестает быть чисто личным, а ста-

новится голосом всех других. Разумеется, лишь в том

случае, если своим личным мнением не пытаются

подавить все остальные мнения. Свежий ветер глас-

ности — это и есть свобода творчества, но не в узко-

литературном смысле, а свобода творчества всего

народа, включая и литературу. Сегодняшний свежий

ветер состоит из личных мнений, как из дыханий

множества людей, чье имя — народ. Но для того,

чтобы этот свежий ветер личных мнений не прищеми-