На центральном рынке Ростова, как и полторы сотни лет назад, перетирались вечные толпы народа. Солнце перевалило на другую сторону небосклона, но облегченные на одежду люди все равно исходили потом, как на раскаленной сковородке сардельки жиром. Середина июня, я торчал на прежнем месте возле хлебного ларька Сурена, в котором работали его разведенная дочь и та же Людмила. Мужем у дочери армянина Сурена был грузин, от брака осталась девочка. Адская смесь. Мне не раз доводилось делить постель с армянками и грузинками. Темпераментный народ: «Лубишь?» «Лублу… мать честная…». «Замуж возмошь?». «Возь… не гони, дай сосредоточиться…». «А дэнэг дашь?..». «Да елки-палки…, о-о-ох, блин… Фу-у, а зачем тебе все это?». Какие тут деньги, когда на бутылку еле наскреб. Ростов — город интернациональный, гречанки, турчанки…,темненькие эфиопки. Откуда они? Да все оттуда, то с гор, то из-за моря. Впрочем, славянки никому не уступят, иная так подкидывает, что невольно возникает мысль о потолке — не низок ли! Потом о жестких досках на полу — как бы помягче приземлиться. Короче, бардак.

На колокольне, вознесшейся над соборной и базарной площадью, минутная стрелка передвинулась к четвертому часу дня. Валютчики ушли, банковать я остался один. Рядом стояла родная дочь с внучкой, у внучки — тоже без отца — в крови тоже играла адская смесь, но в «ершистый» Израиль ни дочь, ни я не собирались. Так получилось — «как всегда». Я вертел головой по сторонам, опасаясь оперов, и хотя снова носил «высокое» звание валютчик, делиться деньгами не горел желанием. Слишком опасным был мой маленький бизнес, да и дочери прозвенел тридцатник. Внучка тоже, несмотря на младые года — пять лет — не уступала матери по части знаний о возможности денежной массы, и это обстоятельство меня радовало. Продолжая объяснять проблемы в надежде на то, что они скостят размер выкупа за родственную к ним принадлежность, я краем глаза заметил начальника уголовки рынка и его заместителя. За грудиной екнуло. Все это время я работал нелегально, потому что имел большой пропуск в работе, а когда надумал прийти снова, то старого начальника уже не было, новому же я до сих пор не представился. А если честно, я решил пристроиться «на дурнячка», — ребята давно занимались валютным бизнесом «не за красивые глазки». В Ростове все «угодья» как и по стране, давно поделили. Россия, мать бы ее… своего ума нет, так хоть очередной пример с хваленой, заодно обматеренной, Америки. И опять, блин, получилось «как всегда».

Вот как точно подметил Черномырдин, истинный «сын» своего народа…

Я вытащил из сумки заначку с золотом, попытался всунуть ее в руки дочери, но та опешила, отстранилась.

— Спрячь, — зашипел я. — Это начальник уголовки.

Через мгновение возле дочери возник заместитель начальника с «погонялом» Три колодца, похожий на шпиона из «Бременских музыкантов». А еще его называли Узбек. Сам начальник, на вид свойский парень со светлыми волосами, остановился рядом со мной:

— Что решили взять? — вкрадчиво спросил он. — Выкладывайте, мы послушаем.

— Ничего, — ответил я. — Это моя дочь, а это внучка, проведать пришли.

— Не гони, — оборвал зам. — Что они предложили на продажу, или что всучил им ты? Где баксы?

— Долларами я не занимаюсь, промышляю книгами, — попытался схитрить я. — Это действительно мои дочь с внучкой.

Я повернулся и указал на выставленные на прилавок несколько томов в красивых целлофанированных обложках. Эта деятельность и была прикрытием, но что сам я крутился на баксах, знали все, из-за этого не единожды вспыхивали перебранки с «друзьями — ваучеристами», которых душила обыкновенная русская жаба. С Аркашей конфликт едва не закончился поножовщиной. Если бы не Папен…

— Дай сюда, — потянулся Узбек к сумке дочери — так иногда звали зама, хотя национальность у него была, конечно, русский — Показывай, что прячешь?

Дочь прижала сумку к груди, вопросительно воззрилась на меня. Ни начальник, ни Узбек, скорее всего, не заметили движения, которым я передал заначку.

— Сюда, говорю, — Узбек старался вырвать сумку из рук дочери. — Иначе пойдешь в «телевизор» вместе с ним.

Внучка ухватилась за юбку матери, в ее глазах возникло замешательство. Дочь крепче уцепилась за сумку, хотя в ней, как раз, не таилось ничего криминального. Узбек усердствовал. Чтобы закончить представление, я забрал у дочери заначку с несколькими золотыми вещицами:

— Это мое, — сказал я. — Только пусть ваш заместитель уберет свои грабли..

— Больше ничего нет? — насмешливо спросил начальник. Узбек хмыкнул, но руки опустил. — Мы проверим.

— Проверяйте.

— Ну… пойдем в отделение, художник. Расскажешь, как пасся на чужих лугах и откуда у тебя золотые безделушки.

— А мы посмотрим, нет ли среди них ворованных, — хохотнул заместитель. — Хэ-т, писатель, книгами он торгует…

— Папа! — окликнула дочь. — Я подожду тебя здесь.

— Решай сама.

Мне хотелось, чтобы она сказала хоть слово в мою защиту, за деньгами-то прибегала часто…

— Если отпустим, — покивал подбородком начальник.

Рынок изнывал от жары. Пот катился по лицам разношерстных, разноцветных торгашей — от кандидатов наук до кандидатов в сумасшедший дом, выпущенных ненадолго из Ковалевки, от дикарей из племени «ку-ку», до царственных особ, занесенных сюда ветром. Под взглядами торговцев наша троица прошла до главной аллеи, чтобы свернуть к базарному отделению милиции. Между столбами я заметил высокую рыхлую фигуру Аркаши, после разборки со мной он переместился за один из прилавков в центре, возле машин с живой рыбой. Там пяток «знатоков» промышляли монетами, значками, наградами, сотовыми телефонами. Аркаша злорадно ухмыльнулся. Вот… жиденок пархатый, не здоровается, хотя моя вина заключалась лишь в отстаивании своего прежнего места. Я, закрепившись на углу ларька, предложил ему стать в стороне, чтобы не мешать друг другу, но Аркаше до зуда в заднице захотелось согнать меня из насиженного гнезда. Тогда я сказал, что имею право, как и он, на жизнь в любой точке земного шара, может, больше, потому что пишу книги. А он даже не пан Зюзя из «Кабачка тринадцать стульев». В наш спор вмешались ребята, и Аркаша ушел, но долгое время нашептывал валютчикам и ментам, что ворованное золото я хапаю мешками.

Пожав плечами, я продолжил путь. Начальник открыл обитую черной кожей дверь, предложил переступить порог кабинета. Я поежился, клаустрофобия дала знать приступом страха. Заметил, что со времени знакомства с помещением изменений не произошло. Два стола у стен, два стула перед ними. Сейф напротив, шкаф рядом, вешалка. Никаких портретов вождей.

— Присаживайся, — проходя за стол, указал на стул начальник. Узбек умостился за вторым, по правую руку. — Садиться не предлагаю. Плохая примета.

— Спасибо на добром слове, — нашаривая упаковку с валидолом, промямлил я. — Сажать пока не за что.

— А вот это? — выбрасывая пакетик с золотом, улыбнулся начальник. — Откуда оно? Ты книгами торгуешь.

— Предложили, я взял…

— Кто предложил? За сколько? — вмешался зам. — Не стесняйся.

Я почувствовал некоторое смятение. Испарина высыпала на лоб. Ну, блин, состояние! Врагу не пожелаешь. Или карма за прошлое работает на полную мощность. Нарушения никакого нет. Главное, не стукнешь кулаком по столу, не крикнешь, что не имеют права. Не стукнешь и не крикнешь потому, что за дверью стоят те, которым не стыдно ручку поцеловать, на коленях поползать. Засопев, я выковырнул таблетку валидола из упаковки.

— Усрался, писатель? — гоготнул зам. — Говорят, в морпехах ходил.

— В стройбате. При штабе.

Не хотелось признаваться, что боязнь замкнутого пространства привела в плачевное состояние всю нервную систему. Врачи сказали, что это от травм головы.