— Да, оно должно почернеть, — подтвердил я. — Реакция сваренного из специального химического состава ляписного карандаша на металлы. На золото и серебро не реагирует. Железяки темнеют как от гуталина.

— Он кинул нас.

Лицо первой девочки посерело. Сжав кулачки, она словно надумала драться с невидимым противником. Глаза потеряли живой блеск, губы побелели. Подружка прижалась к ней плечом. Я поразился резкой, почти взрослой, перемене.

— Подружки привели нас к Алику на переборку помидор. Сказали, за работу платит хорошо, — деревянным голосом начала светловосая. — Три дня мы трудились за сто рублей в день. Зарабатывали больше родителей. Потом на машине он вывез на левый берег Дона, заставил делать минет. Себе и другу. Мы терпели, потому что платили деньги.

— В этот раз Алик отдал кольцо, — дополнила смуглая девочка. — Еще снял с меня трусы и прижался к попе. Я стала царапаться, кусаться. Вырвалась и убежала.

— Почему не заявили в милицию, не признались родителям? — закашлялся я.

— Алик сказал, никто не поверит, — одновременно ответили девочки. — Вся милиция знакома. Он показывал нас милиционерам, говорил, что мы его рабыни Изауры. Они посмеялись и ушли.

Я знал, почему девочки раскрылись мне. Я валютчик, хозяин, связанный с базарной мафией. Они жаждали отомстить. Если бы кольцо оказалось золотым, никто не узнал бы о делах аликов. Рынок наводнен малолетками, которых родители привели сами, чтобы те зарабатывали на кусок хлеба. Сюда стекались беглые из благополучных семей, детдомовцы, с пеленок приученные к сигаретам, вину, сексу. Что творилось между навалами мешков, нагромождениями ящиков с горами овощей редко кого трогало. Менты привыкли к малолетней проституции с педофилией. Не внимали жалобам пацанов, а затаскивали в отделение и накладывали по шеям. Дети боялись людей в погонах. Повторялась ситуация, возникшая в гражданскую, после Отечественной войн. Тогда тоже потомство бросали на произвол судьбы, лишь бы спасти свои мелкенькие душонки. Одинаково поступали со стариками. Выбрасывали из квартир, сдавали в дома престарелых, убивали. Те умирали сами, превращаясь в мумии, которые соскребали с холодных из-за проданных в благополучные страны топлива с электричеством батарей. Казалось, после революций, войн, репрессий, других катаклизмов, выжила продажная мерзость. Лучшее бросалось на амбразуры, голые штыки, под гусеницы танков. Сгнивало в троцкистских, сталинских, брежневских лагерях. Это являлось величайшим парадоксом России, ее природной сущности. На словах светлый рай, в который все верят, на деле кромешный ад, в который никто не верит.

Не помню, какими словами прогнал девчонок от себя. Я не желал оставлять им надежды на доброго дядю. Знал на собственном опыте, что надеяться нужно только на себя. Попытайся защитить детей, купленные на корню «дяди» растопчут раньше, нежели подам голос.

— Чего с лица сошел? — подошла торговавшая хохляцкой водкой недвиговская казачка Андреевна. — Что они накрутили?

— Кто? — встряхнул я короткой прической. — Ты о ком, Андреевна?

— О пигалицах в срамных юбчонках.

— О чем они поведали, при Советской власти было, но не на виду. Нынче повыпирало, дыхания не достает.

— При Советской власти все было, — отрезала крепкая женщина под восемьдесят лет. — Безобразия не видели.

— И колбаса была? — подковырнул я в который раз. — И малолетней проституцией не пахло?

— Проституции не было, колбаса была. И порядок не такой, как сейчас. За колбасой в очередях мы не стояли, стояли другие. На завод привозили, по цехам распределяли.

— Часто?

— Раза два — три в месяц. Нельзя сказать, что объедались. Видели, животами не урчали.

— Ты ж внучка недвиговского атамана. А за Советскую власть, — пустил я в ход использованный не единожды прием. — Как у меня, удостоверение о реабилитации за незаконные репрессии против родственников. Я в лагере родился, у тебя отца расстреляли.

— Расстреляли, — согласилась женщина. — Но Советская власть много чего дала. Дочь техникум бесплатно закончила. Бухгалтер. Другая на хорошей работе была. Лечение, дома отдыха за копейки. Сейчас обе дочери без работы, внук на моей шее. За квартиру, свет, телефон три шкуры дерут. Сталина вспоминать не хочу. Но при Брежневе жили, чего зря говорить.

— За тех казаков, что красные порубали, по заграницам рассыпались, не обидно?

— Мертвым — земля пухом. Такая у них судьба казачья. Живые в америках пристроились. Чужие уже.

— И хозяйства не жалко? Раскулачили под метелку.

— Помню, что со двора свезли. Да кому оно теперь! Детям не нужно, мне подавно. Трактора с комбайнами по полям бегают.

Вот и поспорь. За себя — за колбасой мы, заводские, не стояли, прочие пусть хоть сдохнут. И за общество — при Советской власти мы — «Мы» — жили хорошо. Я отошел от Андреевны. День получался пустой. Если не считать заработанных на перекиде пятидесяти рублей, рассчитывать не на что. Поток людей иссякал. У входных ворот пьяная кулечница Света материла пристраивавшихся с овощами кавказцев. Требовала, чтобы те убирались в черножопию немедленно. Кавказцы раздували горбатые носы, щерили из-под усов крепкие клыки. Обещали вывернуть матку. Один из джигитов поскакал к ментам. Побросав окурки, те направились к Свете. Ей намечалось провести ночь не в Персиановке за Ростовом, а в блохастом отстойнике с лохматыми бомжами. По дороге менты зацепили едва стоящего на ногах парня. Света воспрянула духом — напарник показался приличным. Я сложил книги, когда заметил направлявшегося ко мне мужчину.

— Старые баксы берешь? — остановился он рядом.

— Какого года? — осмотрел я клиента.

— Тысяча девятьсот семьдесят пятого. Хотел сдать в гостинице, слушать не стали. Посоветовали отнести в обменник на Буденновском. Ни гроша русскими, только прилетел.

— Издалека?

— С норвежских нефтяных вышек.

— Да, братишка, не позавидуешь.

— Терпимо, — не согласился мужчина. Взялся располагать к себе. — На вахте холодно, море штормит. Ближе к осени брызги замерзают на лету. Если на тросах и шкивах смазка выработалась, может затянуть. Рукавицы липнут к металлу. А вообще, автономные электростанции. В кубрике тепло, светло, уютно. Телевизор, магнитофон. Запад.

— А зарплата?

— За что обидно — за нее. Русским платят меньше. Но за сезон можно заработать машину. Так как насчет баксов?

— Сколько у тебя?

— Сотня. За границей на год не обращают внимания. Сунули в кассовую ячейку, порядок.

— У нас смотрят на все, — усмехнулся я. — В семьдесят пятом выпускали без защиты. Ни вставной полосы, ни микрошрифта по овалу портрета не было. Водяной знак, да шероховатость воротничка.

— На эти секреты я как-то… Решай сам.

Отдав сотку, мужчина закурил. Бронзовое лицо, белый налет на губах. Морской тюлень на далеких, в ослепительных огнях, стальных островах, упершихся ногами — тумбами в неблизкое дно. Вокруг постоянно пенное, холодное неспокойное море. Работа — кубрик, кубрик — работа. На полгода, на год. Вахта.

— Пятнадцать процентов мои, — сделал я вывод. — Сдаем такие только знающим людям. В обменнике, куда направили, содрали бы двадцать пять.

— Намекнули, — кивнул мужчина. — Согласен.

Рассчитавшись, я пожал узловатую руку:

— Как там, на морях?

— Это на всю жизнь, — последовал однозначный ответ.

Подхватив сумку с книгами, я двинулся в рынок. Еще можно купить все, чтобы не остаться голодным, побаловать себя. Рыбаки продавали рыбу по пять рублей за кучку. Пяток жирных речных карпиков, окуньков, серебристых ласкирей. На Дону с голодухи помереть не дадут — ни бомжу, ни алкашке. Зелень круглый год. Когда собрался домой, заметил Дейла с длинными волосами, узким чернявым лицом. Время собирать неликвиды, пока Наполеон отдыхает. Прибавил скорости, чтобы меняла не завернул на центральный проход раньше. Он оттащил к стене собора, взялся прощупывать сотку. Наконец, согласился взять по пять пятьдесят. Я выцыганил еще червонец, мол, Наполеон купил бы по пять семьдесят. Конкуренция с ним и еще одним неликвидчиком у Дейла была капитальная. Полтинник навара. Итого, сто рублей. Сегодня ночует Людмила, можно раскошелиться на деликатес. По трамвайной линии пошел в сторону Семашко. На пересечении со Станиславского нравился магазинчик с хорошим ассортиментом продуктов. Йогурты, охотничьи колбаски, хорошее печенье в других магазинах стоили дороже. Смущало одно. Отморозки надыбали безлюдный вечерами путь и могли решиться на разбой. Трамваи прекращали звенеть в семь вечера. В миллионном городе осталось два пути: Сельмаш — ЖД вокзал и Сельмаш — Лендворец с развилками на Новое поселение, Красный Аксай. Работала ветка на Западный микрорайон На Северный, Чкаловский их подготовили к заасфальтированию. Я держал наготове с пластмассовой ручкой длинное шило. В случае задержания можно было заявить, что купил у алкаша, нашел возле мусорного бака. Подсказали сами менты. Я прошел темный отрезок дороги до магазина спокойно. Лежащую на путях гору ящиков с оптового рынка вывезли, торгующие зубной пастой, одеколоном, расческами, ширпотребовской мелочью палатки опустели. Дворники ушли. Взяв апельсиновый сок — Людмила пила натуральные, — я присовокупил плитку белого шоколада, вышел за дверь. Засек юношу лет семнадцати. Невдалеке переминались лет по двадцать двое сачканувших от армии отморозков- дистрофиков, ростом чуть ниже крыши над хлебной палаткой. Вокруг никого. До автобусной остановки предстояло пройти между рядом ночных ларьков с кучками обкуренных, одурманенных щенков у забронированных окон. Вниз по Семашко вытрезвитель, но ментов не просматривалось. Патрули перешли на светлую Московскую. Отставив сумки, прикинул расстояние до пацана, до его дружков. С порога выбросил левую ногу, чтобы ребром ступни попала под подбородок, в губы, переносицу. Податливое тело парня самортизировало тычок, плашмя упало на дорогу. Понаблюдав, как отморозок возвращается в себя, поднял сумки. Обычно, в таких случаях, друзья забывают о товарище, о том, что готовили минуту назад.