— Почему надумали их сдать? Ради Бога, простите.

— Я пианистка. Мама приболела, лекарства дорогие. Можно продать сталинку с потолками в четыре метра, уступить часть площади в наем, — женщина перевела дыхание. — В первом случае придется делить комнаты с людьми со стороны. Во втором опускаться на уровень ниже. Тогда зачем из поколения в поколение подниматься на вершину? Из потомственных интеллигентов снова на мещанский двор?

— Или бежать на задворки какой-нибудь Франции.

— Сын институт забросил, стал наркоманом. Проблемы накапливаются. Может быть, государство опомнится. Не все вечно под холодной луной.

— Ничто не вечно, — подтвердил я. — Будем надеяться, что, пардон, до кальсонов, как в «Беге» по Булгакову, дело не дойдет.

— У вас реалиев посолиднее, — усмехнулась собеседница. — Всего доброго.

— Я тоже оторвался недалеко. Желаю удачи, сударыня.

Стрелки часов на колокольне передвинулись к шести вечера. Несмотря на свет из окон магазинов, от двух прожекторов на перекладине ворот, из палаток на этой и той стороне трамвайных путей, было темно, холодно. Мокрый асфальт укрывала снежная крупа. Первый снег не был долгим. Но он шел. Не за горами зима с Новым годом. Не сделано ничего. Разве, вновь утвердился на рынке. Это так важно? Для меня? Зачем превращаться в раба желудка, половых органов, как те, за прилавками. Я могу писать книги. На книжном развале на стадионе «Динамо» по выходным немыслимо пройти. И разговоры, что книга отжила. Телевизоры, магнитофоны, компьютеры. Кассеты, дискеты, картриджи. Си-Ди-Ромы. Нового так много, так разом на бедную голову совка. Эти рассуждения идут со времен братьев Люмьер. А люди как ходили в кино, так и продолжают. Читали произведения, и не бросали. Время все расставляет по полочкам.

Стремись к цели. Если цель достойна внимания, она найдет свое место в жизни. Только обязательно стремись.

Через неделю прошел слух, Татарин в реанимации умер не придя в сознание. За срок в половину месяца совершили еще два нападения. Били молотками по головам в превратившихся в арену боевых действий подъездах. Менялы влетали в них с любым оружием, просили родных выходить навстречу, устраивали засады из друзей. Не помогало. Зевок готов был закончиться последним вздохом. Действовали целенаправленно. Из своих. Недоверие оказывалось всем. Рослого сына встречал с десяток настороженных взглядов, хотя своих проблем у него было по уши. Дружба с десантниками вызывала раздражение. Получалось, косились на тех, кому валютчики сто лет не были нужны. Я убеждался, что ребята испуганы навечно, поражены вирусом шизофрении. Да к тому же, и колесико удачи мелкое, и цели у единиц.

Конец ноября выдался холодным. Я продрог на осточертевшей низовке с Дона. Вся наличка ушла одному сдатчику валюты. Пятьсот баксов лежали свернутыми пополам в кармане рубашки. Клиентов не находилось. Осталась мелочевка на пару турецких перстеньков, грамма на три кольцо. Золото приносили все реже. Наверное, люди стали жить лучше, или все вынесли… Жмени золота, ордена, медали, иконы, старинные изделия, картины ушли в прошлое. За бриллианты, которых на заре приватизации были россыпи, валютчики начали забывать вообще. Если появлялся вариант, клиента прятали подальше. Перекупщиков из своих хватало. Работа велась по баксам, дойчмаркам, гривнам, изредка по серебру, по монетам. Опытные асы намекали на временное затишье. Сезонные перепады, действительно, новинкой не являлись.

Я переминался возле входа в магазин. Книги тягать перестал, к тому же, у ларька меньше света. Чтобы не ежиться на ветру, можно было зайти в торговый зал. С заведующей наметился контакт. Заметил, в мою сторону завернули двое мужчин с будто привязанным парнишкой лет четырнадцати. Тормознулись напротив, чтобы мог разглядеть на руке пацана и оперативника защелкнутый браслет. Картина была не нова. Я оставался спокоен. Оказалось, напрасно.

— Этот? — пробасил оперативник.

Пацан кивнул вязаной шапочкой. Второй из ментов направился ко мне. Показал удостоверение сотрудника уголовного розыска:

— Заканчивай работу, пойдешь с нами.

— Не понял! — нахмурился я.

— Там поймешь, — пообещал оперативник.

— Где там?

— В милиции. Силу применять?

— Только в рыночное отделение. Я вас не знаю.

— Шагай, писатель… — предложил широкоплечий с недоразвитыми ногами оперативник. — На покровителей надеешься?

— Нас предупредили, чтобы далеко от мест работы не отрывались, — заартачился я. — Откуда я знаю, кто вы? Удостоверения продаются на каждом углу. С печатями президента Ельцина. Полегче на поворотах. Вон пеший патруль, с ним и разберемся.

— Да ты заматерел! — сжал зубы службист. Данная народом власть взыграла в его организме. — Приедем в райотдел, накладут потяжелее.

— У глобалистов, в смысле, от глобального ума, запросто. Отвечать не перед кем, — меня затрясло. — Перед народом? Сралось бы сто лет, хамло.

Подошел пеший патруль. Поздоровавшись с обложившими, обернулся в мою сторону. Сотрудники уголовки прикурили, направились к видному за путями патрульному бобику. Один из пеших кивнул головой:

— Иди, писатель. Зовут.

Не чувствуя за собой криминального, я подался следом. Машина проскочила Буденновский до Текучева, завернув, помчалась к райотделу милиции за Октябрьским торгом. Огней становилось меньше, зачернели частные домики. Подрулили к зданию из белого кирпича. В кабинете на втором этаже с мыкавшимися за одной печатной машинкой ментами в гражданском, царила неразбериха. Кто искал бумагу, скрепки, не вернул авторучку. Наконец, порядок был наведен. Пацана выгнали в коридор, меня пригласили на стул. Заставив из карманов выложить содержимое на стол, вывернули и сумку. Распихали по углам баксы, мелочевку, металл. Увалень с кривыми ногами взялся рисовать протокол о задержании. Я следил за ним, хотя букв не различал. Второй мотался по кабинетам. Наконец, первый вздернул мордастое лицо, уперся ментовским взором.

— Начнем раскалываться, или пойдешь в отказ? — поинтересовался он. — Времени у тебя достаточно.

— Что говорить? — переспросил я.

— Понятно, — сделал заключение мент. — На три месяца в КПЗ на Богатяновку. Потом будем смотреть.

— За что?

— Ты на самом деле дурак? Или притворяешься?

— Я тоже предупрежу, у меня боязнь замкнутого пространства — клаустрофобия. Если накроет — жизнь на вашей совести.

— Дня три назад за одного ответили. На носке повесился. Всю ночь, говорят, стучал.

— Ты доволен?

— Не понял, — выкатил глаза светловолосый русак. — Ты о чем?

— У тех, кто служил в горячих точках Афгана, Чечни, появилась мода проповедовать кровную месть. Из родных больного не поинтересовались, почему повесился? Но такой обычай у русских парней появился задолго до последних конфликтов.

— На себя намекаешь? Из жопы песок сыплется, а все туда, — едва не засмеялся оперативник. — Вашими сейчас параши обкладывают, чтобы ссать не мимо. Где служил?

— В стройбате.

— И родственники за тебя глотки режут?

— У меня два брата. Один всю жизнь по тюрьмам. Но где оказался я, с кем имею дело, представление имеют.

— Если не догадался за что задержали, популярно распишу, — после раздумья придвинул стул к столу оперативник. — Видел прикованного пацана?

— Ясное дело, — проглатывая таблетку фенозепама, закусывая ее валидолом, промямлил я.

— Толкнул тебе ворованное золото.

— Я у пацанов не беру.

— Ослеп, когда показал на тебя?

— Впервые узрел.

— Не пороешься в мозгах? Месяца три назад.

— Если бы что, отпираться не стал. С несовершеннолетними ни одного случая. Сами проверяли.

— Проверяли, — кривоногий оперативник вытащил из ящика стола листок. — Безделушки не признаешь?

Я заводил по бумажке носом. На ней были нарисованы перстеньки, цепочки, кулончики. Две вещи почудились знакомыми. Перстенек с высоко поднятым светлым камушком, кольцо с орнаментом по окружности. Присмотрелся внимательнее. Цепочка внизу листа тоже казалась не чужой. Изделия взял у похожего на сельского механизатора мужика. Вспомнились и пацаны за трамвайными путями. Неужели один из них тот сосунок в наручниках, которого сейчас держат в коридоре. Крысятники, подставили, хотя не ведал ни о чем. Да вначале заерепенился. Блин, мысли поперли как у Чехова с насморком: «…я вас обрызгал…». И умер. С гестаповскими глюками недолго превратиться в бабочку — баттерфляй на мужском половом органе. Вещи у меня, чего паниковать.