— Наверное, это очень сложно? — спрашивает Леонт.

— Я только этим и занимаюсь, — говорит Платон, — с утра до позднего вечера…

— И я… и мы… — говорит девушка.

— Мне было бы приятно, — говорит Леонт, — от легкой ревности только бурлит кровь.

— Полностью с тобой согласен, — кивает Платон.

— Я тоже это знаю, — соглашается Леонт. — Но от этого не легче.

— Если мы еще пять минут продолжим эту тему, я заплачу, — сознается девушка.

— Хорошо, хорошо, дорогая! — пугается Платон.

— Леонт сам разберется, — говорит она.

— У меня нет другого выхода… — уступает он позицию на четверть дюйма.

К чему длительные осады и ненужный порох — все, о чем можно жалеть.

— Конечно, конечно… — соглашается Платон, делая предостерегающий жест.

— Он бережет меня, как розу, — улыбается девушка. — Так приятно! Наверное, я этого стою?

— Конечно, стоишь! — убежденно заверяет Платон.

— Mужчины всегда что-то выдумывают, — одному Леонту говорит девушка.

Платон важно надувает щеки.

— Вероятно, ему повезло, — тоже одной ей объясняет Леонт.

— Вероятно… — соглашается она и улыбается.

Теперь Леонт знает, что тот разговор в баре может иметь продолжение.

"Платон не ревнив, — думает она, — а вся моя серьезность — ничего не стоит".

"Ах, девочка, в этой жизни для меня все позади", — отвечает Леонт.

"Твоя дорога с такой же легкостью может завести и в ад".

"Я постараюсь избежать этого", — возражает Леонт.

— Не шепчитесь, не шепчитесь, — напоминает о себе Платон.

— Зеленые глаза тоже иногда бывают умопомрачительными, — говорит Леонт.

Девушка грустно улыбается:

— Ну вот я и заплакала.

— Взяли манеру говорить загадками, — укоряет Платон, шаря в широких карманах и вытаскивая платок.

Она — всего лишь течение вечера, дня, Ксанфа и беспардонного воровства; одно из зерен, дающее всходы; взлелеянное одержимостью существо, требующее жалости, ухода, как тепличное растение.

Жестокость только для себя? Не ради каприза и удовольствия.

Леонт оглядывается.

Почти все утреннее общество в сборе.

Лица, лица — как на карусели.

Старый актер с женой, Мелетина — за одним столиком, поглощены общей беседой.

Одноглазый Аммун со своими прожектами, и Пеон с червями.

— В пиво… в пиво… — кому-то объясняет он, — и солью… солью…

Даже лейтенант прикорнул к пьедесталу увядающей Экклизии.

— Я вернулся, — говорит лейтенант, отрываясь от мраморных одежд, — и я немного устал…

— Да, — соглашается Леонт, — такое везение не часто…

— Я их обхитрил, — говорит лейтенант.

Его занимает одно — продолжение истории в варианте генштаба.

— Танк стоит там, — кивает куда-то в темноту, за море, — Пауль мертвецки пьян…

Леонт с бокалом бредет между столиками. Ему надо что-то сделать — важное и обязательное. Он не может сосредоточиться.

— В штабе полка меня хотели отдать под суд. Я бежал… — объясняет вслед лейтенант. — И как гора с плеч! Представить себе не можете…

Башмаки-гири — через пустыню Гоби на своих двоих.

— Как бы я хотел быть таким, — приветствует Гурей. — Твердым, как скала, и направленным, как…

Кожа его похожа на утренний салат под маслом со щепоткой соли и крупинками черного перца.

"И ты тоже прав, — мысленно соглашается с ним Леонт. — Ничто не имеет меры".

Изображение смазывается, как вялый рельеф. Всплывает черная подложка. Теперь перед Леонтом Данаки.

— Но я нашел ее! Я нашел ее! — радостно сообщает он.

— Кого? — машинально спрашивает Леонт.

Кажется, он видит одну и ту же картину — нарочитый стиль ваби и вазу Сэн-но Рикю в комнате, где хранятся рукописи Иванзина и в отдельной рамке портрет Иккю — Бокусая.

— Бутылку с фосфином! — кричит маленький грек. — Поиграем?

— Я тоже кое-что подобрала, — зловеще сообщает Анга от другого столика.

Леонт не успевает обернуться, она прикасается чем-то липким.

— В кустах… — показывает дерюжный мешок, из которого капает кровь.

Кажется, только в таких мешках можно носить отрубленные головы, вспоминает он Соломоновы острова…

— Я засушу, и она вечно будет со мной… — откровенничает она, как пятилетняя шалунья, вертя задом.

Даже перед Высшим она не обретет смирения.

— Ах-ах-ах! — кричит она. — Гадко!.. гадко!.. гадко!..

Ей не хватает клюшки для гольфа и индейского пера в волосах.

— Будь осторожен, она сумасшедшая, — предупреждает Платон.

— Кое-что для наживки по системе О" Шалесси номер восемь, — вежливо сообщает Анга. — Отличная приманка для акул и безголовых мужчин.

Она мстительно смеется.

— Надо уносить ноги, — тревожится Платон.

— На перекрестках только колдуны сидят! — потрясая мешком, кричит Анга.

— Я принадлежу к шко… — пьяно ворочает языком Аммун. — А в запасниках моих — одни шедевры!

Он рад подобраться к аляпистому счастью с другого боку, извалять в красках, чтобы потом разбираться, что получится.

— Выращу самый большой экземпляр, — хвастается Пеон. — Только в ком?

Подсовывает бокал Аммуну.

— Леонт, вы что-то мне обещали, — говорит женщина в черном бюстье.

Она несет свои голову и плечи, как блюдо с горчичным соусом.

— Да… припоминаю… — соглашается Леонт и думает, нет, это все не то…

— Я реши…

"Теперь я пропал", — понимает он. Ему хочется встать на цыпочки, чтобы только быть вровень с ней и не тревожить ее чувства.

— Вы думаете, у меня что-то выйдет? — спрашивает он.

— Несом… У меня хорошее чутье на мужчин.

Она выплескивает неразделенную любовь — все равно кому, глупость взвинченного воображения.

— Мужчинам надо сочувствовать, — поучает Калиса, — добрая половина из них кретины, а вторая мнит из себя неизвестно что.

Средний вариант давно представлен ей в виде Леонта.

— А твой муж? — спрашивает Анга.

— Он вообще никто. Гениален, как все дураки…

Иногда она сама гадает, что ей надо. Образ мужчин смутен и расплывчат, лучше знакомиться с ними на расстоянии.

— Никто?

— Если бы ты знала, ты бы не задавала вопросов.

Попробовала бы она сама ответить.

— Но я-то знаю! — загадочно признается Анга. Воистину говорят: кусочек утки — есть чашка кофе, — объясняет Анга. — Кусочек плоти — уголок Вселенной. Не правда ли, точно? Ты даже не раскачиваешься и не думаешь в обычном смысле слова, а просто — "жик-к-к…", и ты уже… Я бы с удовольствием кого-нибудь подвезла. А с другой стороны, разве люди годятся для этого. Слишком сырой материал, разве что Платон? Но он, подлец, приземлен. У него, знаешь, слишком развито только одно место. Он вообще болен. Как я с ним живу! Если бы какая-то другая, она бы с ним давно развелась. Но я-то терпелива. Может быть, в целом свете. Может быть, мне нет равных. Мужчин я не люблю, просто ненавижу.

— Я устаю, я так устаю, — твердит Мариам, — у меня ничего не получается. — Она удручена. — Возможно, я вообще ставлю не на ту лошадку…

— Еще немного, и дело выгорит, — утешает Тертий, как человек, который ради славы готов влезть в любую шкуру. — Мы создадим неповторимый шедевр…

Вся его писанина сплошное салиромание.

— Ах, мои бедные ноги! Я каждую ночь пробегаю больше, чем вы все за целую жизнь.

— Не устроить ли нам сегодня ночь стихов? С выпивкой и женской борьбой?

— Нет сил, я не верю. Однажды ты уже не веришь. Тебе все равно, словно ты мягкая, безвольная подушка. Тебя положат, и ты лежишь…

— Предположим, я скажу тебе одну вещь, как ты ее воспримешь?

— Вдруг я тебя послушаюсь…

— Анга — дура… — сообщает Тертий.

-..?!

— Вы его пожалейте, он несчастный человек, — просит Анга.

— … только об этом не подозревает, — замечает Леонт.