– Женя, мы на берег напоролись! Ты что, слепой? Какого черта развесил этот парус? За ним же вообще ничего не видно, да и ветра нет. Разворачивай.

Раздражённый мужской голос ответил:

– Да заткнись ты, всегда всю романтику испохабишь.

Перебранка удаляется. Я, смеясь, вваливаюсь в палатку. Таня вскрикивает и, наверное, накидывает что-то на голову, потому что смех её становится глуше. Трогаю рукой. Моя куртка.

– Вылезай, – говорю я.

– Не вылезу, страшно, там привидения.

Я тяну куртку к себе и пою:

– Эй, дубинушка, ухнем.

Таня вцепилась крепко. Дёргаю куртку сильней и тут же убираю свою руку, потому что услышал треск лопнувшей ткани. Таня притихла. Прощай, моя нейлоновая тряпка. Шарю рукой, чтобы узнать, где и как я распорол свою одёжку. Но моя ладонь ложится на Танину обнажённую грудь. Она неправдоподобно округла, туга и прохладна. Тишина такая, что начинает звенеть в ушах, а в глазах вспыхивают какие-то искорки. Таня не шелохнулась, а я не могу убрать свою руку, потому что это совсем чужая рука. Словно тяжким, чугунным, неуправляемым протезом я вожу по телу Тани.

Наступает какое-то умопомрачение. Я неловко наваливаюсь на Таню. Жадно ищу её губы. Таня медленно поворачивает голову то влево, то вправо. Мои дрожащие пальцы цепляются за резинку её плавок.

– Сашенька, не надо... Сашенька, давай без глупостей, – безвольно шепчет Таня, пытаясь повернуться на бок...

Я снова опрокидываю её на спину. Наши губы встречаются и уже не могут оторваться друг от друга... Таня сплетает свои руки на моих плечах. Потом её руки слабеют и одна за другой соскальзывают…

– Танька, милая, Танька, моя жёнушка... - шепчу я взволновано.

Мы лежим рядом. Я на спине, Таня боком, свернувшись в комочек лицом ко мне. Я молчу. Мне хочется выползти из палатки, броситься в реку и плыть, плыть... Но руки и ноги словно ватные, кажется, повернусь, встану, а они так и останутся лежать независимо от меня.

Вдруг Таня приподнимается, прижимаясь щекой к моему лбу и шепчет:

– Я куртку надену, можно? Ты дернул - все пуговицы на лифчике отлетели. Зачем ты так?

– Я же не видел, темно, думал, куртку потащил.

– Я не о пуговицах.

– ...прости, забыл, что перед эти спрашивают: «Ты любишь меня?» – и должен быть ответ «Да»...

– Ты просто не успел спросить, a я не успела ответить.

– Танька, бросим плот, поедем ко мне.

– Пойми, милый, что ничего теперь не изменится, где бы мы ни были... Всё изменится, когда я уйду.

– Уйдёшь?

– Сашуля, так надо... У меня... у меня... отпуск скоро кончится. И мне страшно: ты дальше поплывёшь один, тихо и спокойно поплывёшь и вспоминать меня будешь, будешь, пока другую не встретишь.

– Неумная...

– Я люблю тебя... Говорят, что дружба важнее и нужнее, чем любовь. А для тебя?

– Ты.

– Но я тебе своей дружбы не могу обещать. Разве потом, когда совсем старенькая стану, а до той поры очень любить тебя буду – может быть, как в той сказке. Я когда-нибудь тебе такую симпатичную дочку куплю, просто куклу...

Таня почему-то начинает плакать. Я целую её в подбородок.

– А себе?

– Мне и так с вами двоими не справиться.

Танины слёзы стекают по моему лбу, редкие, горячие. Таня вздыхает и жалобно говорит:

– Только есть примета, загадывать наперёд – не сбудется. Так и у нас. Я-то знаю…

Мы лежим, тесно прижавшись друг к другу. Она совсем маленькая, моя Танька. Мы шепчемся. У меня от этих слов, как у пьяного, кружится голова. Странно, почему люди бывают очень искренни ночью? И почему утром бывают очень стыдно за эту свою самую чистую искренность? Наверное, потому что ночью люди маленькие-маленькие, a мысли у них большие-большие, а днём люди большие-большие, а мысли у них маленькие-маленькие.

Так мы и уснули, умолкнув на полуслове.

ТАТЬЯНА – УСТРОИТЕЛЬНИЦА

Проснулся. В палатке светло. Тани нет. Опять скажет: «Ну и соня ты, Саша». Вылез. Осмотрелся. Тани нет. Где-то совсем недалеко слышен гул проезжающих машин. Ночью их не было слышно, а сейчас словно прорвало. То тише, то громче, словно одна машина мчится по огромному кругу.

Искупаюсь пока. Подошёл к реке. У плота на песке написаны два слова: «Саша, прощай». Это на Таню похоже. Наверное, прячется за деревьями и наблюдает, что я буду делать.

В лесу загрохотало, ближе, ближе, и вот у палатки останавливается красная «Ява». Парень в зелёной штурмовке и синем шлеме заглушил мотор, не спеша слез с мотоцикла, поставил его на опорные ножки и сказал:

– Таня велела передать, чтобы ты не ждал её. Она вернулась. Обратно в свою колонию... Ну, тюрьму...

Я тут же сел. Этого нам только не хватало. Утро вечера мудреней, но это утро что-то чересчур мудрёное.

– Ты что, друг, ..? – добавляю мужское словечко.

Парень неторопливо отстегнул ремешок шлема и тоже сел напротив меня, широко расставив ноги. Лицо его спокойно, он даже смотрел не на меня, а куда-то через Клязьму. Если я ему сейчас врежу, то не сразу остановлюсь. Но в чём же дело?!!

Парень небрежно кладёт шлем на траву, рукавом вытирает лоб, закуривает и спокойно отвечает:

– Ты на меня не злись, слушай. Перед тем, как пойти в милицию, она позвонила мне на работу, объяснила, где тебя найти, и велела передать, чтобы ты не ждал её. Не доходит?.. Она сидела в колонии. Убежала, убежала вот на этом мустанге, – парень большим пальцем через плечо показал на «Яву», – а сегодня вернулась. Ясно?

Смысл его слов начинает доходить до меня. Я хочу спросить: «А почему она ничего мне об этом не сказала?» – но почему-то спрашиваю:

– Как она попала туда, в эту самую?..

– Паршивая история. Когда-то жила с одним....

– Замуж вышла.

– Нет. Просто жила с ним. А месяца через три поссорились, разошлись. И началось. Девке пятнадцать лет, красивая, компанейская, плюс одна живёт...

– А мать?

– Что мать? Мать у неё зашибала сильно ну и... того, в больнице сейчас, короче, в сумасшедшем доме. Танька и крутилась одна. Устроилась на завод контролёром ОТК. А какая у контролёра зарплата? Семьдесят ре. А девчонке и одеться надо, есть-пить, то да сё. Но Татьяна как-то выкручивалась. В своём доме, во всех подъездах лестницы мыла. Жильцы платили. Рубль отдать легче, чем в грязи возиться.

Но не в этом дело. Ты спрашиваешь, как она попала в колонию? После своего, как ты говоришь, замужества ей бы приутихнуть на годик-другой, а она, наоборот, в самый раскрут ударилась. А пацаны поняли, что к чему, и начали осаду. Однажды Таня сказала мне: «Вовка, со всех сторон липнут, и защитить некому, – и достаёт из кармана ножик. – Уехать, что ли?» Ты не думай, что друзей у неё не было. Я защищал её, как мог. Многих её «женихов» завернул. Я не сторонник парламентских дебатов. Раз – между глаз, и мальчики тут же понимают свои заблуждения. Но разве за Танькой уследишь? Ладно бы со мной гуляла, а то так – друзья – «привет – привет... звони... заходи». И не уследил.

Однажды на случайном «банкете» какой-то подвыпивший пижон возомнил себя оскорблённым её невниманием да и ляпнул: «А у нас с ней того»... Таня услышала, подошла к нему и спрашивает: «Что того?» – «А ты разве меня не помнишь ?» – « Запомни и ты меня», – и ножом ему. И всего-то царапнула, как кошка.

А родители парня хай подняли. В той компании Таня была чужая, к тому же все знали её подмоченную репутацию, так что на суде свидетели совсем утопили её... И засудили девку... А того парня я однажды встретил…

Гонец вдавил окурок сигареты в землю и внимательно посмотрел на меня, видимо, размышляя, вышел ли я из шока, способен что-либо понимать или нужно начинать объяснения сначала.

«Какое имеешь к ней отношение ты?» – хотел спросить я, но почему-то спрашиваю:

– У тебя с ней было?

Парень презрительно улыбнулся.

– Если бы было, то она бы мою фамилию носила и не в колонии жила, а в трёхкомнатной квартире. Я хоть сейчас «Жигули» могу купить. Знаешь, сколько зарабатываю? Не меньше трёхсот. Я ей предлагал расписаться, она ни «да», ни «нет». А я бы её перевоспитал... Перевоспитал, наверное, не то слово. Она бы у меня жизнь увидела. Я знаю, появился бы ребёнок, Таня такой бы стала, такой бы стала женщиной. Вот в нашем Кедрове, говорят, три бабы на одного мужчину. А я года три ни одной не видел. Нет их вообще. По мне, в Кедрове одни мужики живут и одна женщина – Таня. Сейчас во мне всё поутихать стало. Девушка есть, невеста. А попросит что Таня, в доску расшибусь, а сделаю. Ты можешь думать о ней всё, что хочешь. Ты её не знал, не узнал, да и ни к чему тебе это.