— Мне бы не хотелось подвергать сомнению слова Бонвало, но всё-таки…

— И Ноэль Мийон, зять Жукье. И Жан Меришо со своей сестрой. Они тоже видели её. Они её видели.

Учитель стал говорить о феномене галлюцинации и самовнушения, но мэр слушал его, с трудом сдерживая нетерпение, и резко возражал, словно ему нужно было во что бы ни стало поддержать свидетельства людей его коммуны. Вуатюрье даже раскраснелся, приведя в их поддержку несколько удачных доводов. Какое-то время он пытался крепиться, но потом, не выдержав, взорвался:

— Но чёрт побери! Я сам, и это я вам говорю, я видел её, Вуивру. Причём всего лишь час назад я её видел. Спускаюсь по своим заливным лугам к реке, подхожу к броду, брод вы знаете, как раз чуть повыше дощатого моста. Подхожу, и что же я вижу? Вуивра лежит плашмя на животе на куче тростника и принимает с голой задницей солнечную ванну, а платье лежит рядышком и рубин там же, вот.

Облегчив душу, Вуатюрье успокоился, уже слегка жалея о том, что открылся. Учитель, не сомневаясь в том, что мэр находится в полном рассудке, был склонен верить в его искренность. Вуатюрье, конечно же, не был человеком, способным выдумать историю про привидения, да ещё с такими деталями, как тростник и праздно выставленные ягодицы, а если предположить, что он сошёл с ума, то ему рисовались бы совсем другие картины. Оба были смущены и стояли в раздумье.

— С такой историей, — сказал наконец Вуатюрье, — не оберёшься неприятностей. Дёшево отделаемся, если она не выйдет за пределы коммуны, а то ведь за две недели длинные языки разнесут по всему кантону, а то и дальше пойдёт. А как мы будем тогда выглядеть, я вас спрашиваю. Никто ведь тогда не поверит, что в коммуне передовой муниципалитет. И пойдёт слава, это уж как пить дать.

Энбло говорил «конечно», «да», «разумеется», «достойно сожаления», но говорил он это неуверенным голосом, только чтобы доставить удовольствие собеседнику, в то время как его свежее лицо так и сияло от оптимизма. «Брессанец, — с презрением подумал Вуатюрье, — настоящий брессанец». В Юре жители Бресса пользуются репутацией увальней, а Энбло как раз родился в Неблане, деревне, расположенной на границе с Брессом.

— Можно подумать, что вам это безразлично, вся эта история с Вуиврой?

— Мне? Да нет, напротив. Я очень расстроен (однако выражение его лица опровергало сказанное).

— Не думайте, что вы останетесь в стороне, — сказал мэр. — Эта история с Вуиврой ударит и по вам. Ведь вы уже четыре года учительствуете в Воле-Девере. И если по деревням будут ходить всякие россказни про оборотней, ваше начальство, долго не раздумывая, скажет, что это вы повернули людей к суеверию. Возможно, договорившись с клерикалами.

При этих словах учитель побледнел и явственно увидел докладную записку, пришпиленную к его делу государственного служащего.

— Ну зачем же, я тут ни при чём!

— А я при чём? Это, может быть, по моей вине Вуивра бродит по территории коммуны? Как бы то ни было, но если разразится скандал, коммуне как своих ушей не видать дотации, которую я попросил у префекта на школу.

— Вы преувеличиваете, господин Вуатюрье. Дело это совсем не такое серьёзное, как в случае, если бы речь шла о явлении Девы Марии или святой Екатерины.

— Это одно и то же. Если существует Вуивра, то и Дева Мария может существовать, и святые, и все остальное. И вот тому доказательство: как мне рассказывали, ещё никогда не было столько народу на мессе, как позавчера, в воскресенье. Даже Ламблены, Жукье, Тетиньо, люди вроде бы здравомыслящие, а тем не менее все пришли. А вы можете сколько угодно рассказывать им о прогрессе.

Энбло как будто начал понимать серьёзность ситуации. Но вдруг спохватился:

— Господин Вуатюрье, — сказал он, — мы же сейчас рассуждаем ну прямо как дети. Мы тут мучаемся и забываем одну вещь, забываем, что никакой Вуивры на свете нет.

— Но раз я говорю вам, что…

— Да, да, вы видели её. То есть вы видели какую-то обнажённую девушку, возможно, какую-нибудь отдыхающую, которая разбила палатку на поляне в лесу и развлекается таким вот способом, выдавая себя за Вуивру.

Вуатюрье не стал возражать, но продолжал говорить о Вуивре так, как будто её существование не вызывало у него никакого сомнения.

— А тут ещё вот ведь какая штука получается, мы стоим тут с вами, говорим, говорим, а на самом деле о главном так ничего и не сказали. Само собой, все эти истории с Вуиврой, это очень неприятно и для нас, и для коммуны, но есть одна гораздо более серьёзная вещь. Не надо забывать, что эта девица носит у себя на голове миллиарды и что в один прекрасный день кто-то из наших жителей постарается прикарманить её рубин. Когда я сейчас рассказывал вам про неё, я ведь только об этом и думал. Вуивра ровным счётом ничего не стоит вместе с её ляжками и всем таким прочим, я даже затруднился бы сказать, как она там сложена, а вот рубин — это действительно вещь. Но делать-то нечего, я посмотрел, посмотрел да и вернулся несолоно хлебавши. И так мне стало от этого досадно, что я буквально места себе не находил. Ведь просто неизбежно, что завтра или послезавтра найдётся кто-нибудь, кто даст себя сожрать змеям Вуивры. А что я могу сделать, чтобы помещать этому?

— Если Вуивра не является чьей-нибудь фантазией, а рубин — пробкой от графина, то её присутствие действительно не сулит ничего хорошего.

— Но не могу же я позвонить в жандармерию, чтобы оттуда приехали и арестовали Вуивру. Хорошо бы я выглядел. Было бы лучше всего, если бы вы взяли это дело в свои руки. С вашим образованием вы сумеете сделать так, чтобы люди вас послушали.

Энбло извинился, но, будучи государственным чиновником, он очень бы рисковал, принимая чью-либо сторону в столь абсурдном деле. Да и вообще он не считал себя способным формировать умонастроения жителей деревни и руководить их поступками.

— А что я могу им сказать? Что Вуивры не существует? Но мне не удалось убедить в этом даже вас, так тем более не удастся убедить их. Наверное, нужно предостеречь людей от опасности, которая их ожидает, если они позарятся на рубин. Но я здесь не сообщу им ничего нового.

— Короче, вы не желаете мне помочь?

— Я просто не в состоянии что-либо сделать. Но, если хотите, я могу высказать одно соображение. Вот сюда идёт кюре. Расскажите ему всё как есть. Он будет вам более полезен, чем я. Здесь только он один правомочен бороться с Вуиврой.

Вуатюрье, отнюдь не горевший желанием просить помощи у священника, всё-таки пошёл вслед за учителем навстречу кюре. После взаимных приветствий тот спросил мэра, можно ли надеяться на то, что ремонт его дома начнётся до зимы. Вопрос этот оставался нерешённым уже более года.

— Я как раз хотел вам сказать, — ответил Вуатюрье, — что муниципальный совет решит всё, что связано с вашим делом, на ближайшем заседании.

— Чем дольше коммуна будет тянуть, тем дороже обойдётся ремонт, — заметил кюре.

— В этом смысле, господин кюре, вы не говорите мне ничего такого, чего бы я не знал, однако мы обязаны учитывать возможности коммуны и заниматься наиболее срочными делами. Хотя это, может быть, и не бросается в глаза, но содержание священнического дома является серьёзным бременем и есть немало людей, которые считают, что такой дом для вас одного коммуне не по средствам. И если бы я не защищал ваши интересы, господин кюре, у вас уже давно не было бы вашего дома.

— Я не устаю быть благодарным вам за то зло, которое вы мне не делаете, — сказал священник.

— Ну что вы, это же так естественно. У меня есть свои убеждения, но я считаю, что священник — такой же человек, как и все мы, и что он имеет право жить в нормальных условиях. Хотя я должен всё-таки вам сказать, что в таком доме, как ваш, вы всё равно что блоха, попавшая в стог сена. Или уж в таком случае вам надо было бы обзавестись женой и целым выводком детей.

Вуатюрье рассмеялся. Учителю стало за него стыдно. А вот у кюре чуть было не вырвался вздох сожаления. Ему нередко становилось грустно оттого, что у него нет ни жены, ни детей, причём вовсе не из-за приятности супружеской жизни как таковой (хотя и не без этого). Ему казалось, что наличие семьи было бы в интересах его скромного служения вере. Паства всё больше и больше ускользала от него. Когда кто-нибудь хотел получить место путевого обходчика или служащего на железной дороге, когда нужно было добиться пенсии, то люди шли советоваться с мэром, а когда хотели справиться о способностях своего ребёнка, то шли к учителю. А вот с ним, со священником, не советовался никто. Все довольствовались только тем, что ходили каждое воскресенье на его бесплатные представления. Если он и сохранил у кого-то авторитет, то только у старых дев, у стариков, да у нескольких слабоумных — в общем у людей, составлявших мёртвый слой населения. Для остальных он был всего лишь чем-то вроде чиновника, приставленного для выполнения некоторых формальностей. При этом он был небогат, весьма скудно питался и, будучи не в состоянии предложить для обмена ничего, кроме молитв и проповедей, походил на растение в горшке среди деревьев, растущих в лесу. Если бы у него были жена и дети, он бы участвовал в жизни Во-ле-Девера: всеми своими корнями и молодыми побегами помогал бы себе укреплять власть над душами. «Раз уже слово стало плотию, — размышлял он, — то не стоило бы отказывать в этом удобстве бедному деревенскому священнику».