— Нет, погоди! — Илья поднял руку, останавливая друга. — Я коснусь счастья тоже. Хотя из сказанного, я думаю, видно, что, во-первых, необходимо сохранить людям жизнь, а уж затем делать ее счастливой…

— Счастье не всегда стоит жизни, — скороговоркой вставил Андрей, и Илья замолк, пережевывая подброшенный кусок. Этим воспользовался художник, чтобы добавить: — Если за жизнь надо платить счастьем, для многих это слишком высокая цена — они предпочитают вообще не жить.

— Ты говоришь о тех, кто может выбирать, а я о тех, кто выбора не имеет — по прихоти природы или каких-то сытых людей. Однако, ты дашь мне закончить мысль?! Я скажу про злосчастное счастье, и нам, может быть, не придется спорить.

— Молчу, молчу, валяй!

— Одна твоя фраза поразила меня своей вопиющей нелогичностью. Ты предположил, что гипотетически можно мыслить индивидуума, лишенного свободы, инициативы, в общем, несчастного, который, между тем, максимально производителен. Представь себе, я глубоко убежден, что только счастливый человек может выдавать максимум. Банально? Слава Богу! Идем дальше. И наоборот — если человек что-то создал, он был счастлив, даже если он сидел в тюрьме, голодал и что там еще. Однако, я потерял главную мысль… Так много надо сказать, что теряешь нить.

Илья нахмурился и потер переносицу.

— Счастье — всего лишь средство. Если бы оно было самоцелью, то достичь его было бы не так уж сложно — с помощью наркотиков, химикатов и раздражения центра удовольствия. Например…

— Я говорил о главной цели человечества — о выживании, — снова оживился он, ухватившись за утерянную мысль, — а она немыслима без экспансии нашей власти над природой, иначе существование наше слишком непрочно. Экспансия, в свою очередь, требует не только сохранения существующих жизней, но и мобилизации всех творческих способностей человека. И напрасно ты будешь искать здесь противоречие со счастьем отдельного индивидуума — оно необходимо, чтобы он мог творить; и наоборот — создав ему условия для развития его способностей и для творчества, мы сделаем его счастливым. Фу, наконец я довел свою мысль до конца! Боялся, что ты прервешь меня.

— А я, по правде говоря, еле стерпел, — сказал Андрей. — Страшновато тебя слушать, старик: экспансия, власть над природой, мобилизация… В результате — миллионы гектаров похеренного леса, вонючие водоемы на месте плодородных долин, сточные канавы вместо рек, выхлопные газы… Посмотри на этот двенадцатиэтажный муравейник, на метро в часы пик, на очереди и серые, пустые лица. Вот она, твоя пресловутая «разумная деятельность»! В Природе была полная гармония, а мы вторглись, как дикари, и начали перегораживать реки, посыпать дустом, уничтожать волков, насекомых, воробьев, взрывать бомбы…

— Понятно, новоявленный Жан-Жак, — язвительно, как только мог, вставил Илья. — К деревянной сохе зовешь?

Андрей неопределенно пожал плечами.

— Не берусь давать рецептов, — ответил он, — но в одном не сомневаюсь: природу надо не переделывать, к ней надо приспосабливаться, изучать ее законы и приспосабливаться… Секундочку, я заканчиваю! Самое страшное — как вы, прагматики-позитивисты, с человеком обращаетесь. Вы даже признаете счастье в качестве предпосылки. Но главное — это его производительность, отдача, так сказать. А что делать с теми, от которых нет отдачи?

— Я не верю в таких! — поспешно заметил Илья.

— До фига, старик, до фига! Пьяницы, забулдыги… — короче, эпикурейцы всех мастей: ede, bibi, lude (ешь, пей и веселись). Хуже того — сколько таких, от которых не только отдачи, которые станут поперек твоей экспансии власти. Что с ними? Под ноготь, небось? То-то! Разве не разумно будет переделать их в удобрения и посыпать Сахару? Грубо? Ладно, — создать из них трудовые отряды, чтобы рыли каналы в той же Сахаре? Разумно? Разумно. А запашок… того… дурной…

— Отвечать на все выдвинутые тобой обвинения недели не хватит. Но в той части, в которой они справедливы, есть одно объяснение, которое я скажу, не доказывая: во всех перечисленных грехах виноват не разум, а недостаток его. Скажем, электрификация необходима, но строить гигантские водохранилища вряд ли целесообразно из-за массы побочных эффектов. То есть, в данном случае продумали игру всего на один ход, как и во всех прочих твоих примерах. А надо рассчитывать на пять, десять шагов. Вот почему нужны мозги миллионов, десятков миллионов, ибо сегодняшняя кучка ученых не справляется с колоссальной мыслительной работой. Но, чтобы эти люди могли думать, надо освободить их от сохи, одеть, накормить, выучить…

Он неожиданно замолк, затем с горечью сказал:

— Черт-те-что, какие прописные истины говорить приходится! — доказывать необходимость научно-технического прогресса. И откуда эта вздорная идея, что прежде была гармония между человеком и природой? Когда она была — в доисторические времена, в древнем мире или в средние века? Я отвечу: если гармония и была, то тогда, когда население планеты было слишком ничтожным, чтобы загадить, испохабить природу. Они сдирали шкуру с убитых животных, вываливали на землю внутренности, выжигали леса, и только недостаток технических средств и человеческих ресурсов спас Природу. Если бы мы поступали так же, то с нашими техническими возможностями, мы уничтожили бы все за один год. Мы совсем недавно получили в свое распоряжение глобальные средства воздействия на природу, но ни одним из них не злоупотребили серьезно… Ах, я устал спорить… Знаешь, у нас с тобой противоположные мировосприятия: у меня европейское, а у тебя — византийское. Я считаю, что надо изменять среду, ты — приспосабливаться, для меня человек — свободный творец, для тебя — раб природы, или еще чего-то. Я склонен к бунту, протесту, ты к терпимости, смирению. Я верю в человеческий разум, ты — в Бога. Я верю в Прогресс, ты в нерушимый порядок, в гармонию… Тебя, если поскрести, — Илья подошел к Андрею сзади и запустил пятерню в его шевелюру, — чего доброго еще и монархиста обнаружишь?

— Возможно, — спокойно ответил Андрей.

— Ну и ну! — уселся и уставился на друга Илья. — В наше время! Ты не шутишь? Чтобы современным государством управлял болван только потому, что он отпрыск…

— «Умом Россию не понять», Ильюша. Никак ей без царя нельзя, поелику не государство она в обычном национальном смысле, а некое наднациональное образование. Не может она держаться на честолюбии продажных политиков…

— Тэ-эк-с, — протянул Илья, опять вскакивая с кресла, — придется, видимо, начинать с начала.

— В другой раз, старик. Мы оба устали, в другой раз. Скажи лучше, как ты намерен вертеться меж двух огней? Или бунтовать собрался?

— Бунтовать? — переспросил Илья, пожимая плечами. — Не знаю, я еще ничего не решил, — и решительно добавил: — Вот вертеться я точно не стану.

— Ну-ну… — покачал головой Андрей.

Они вскоре расстались, договорившись насчет вечеринки. На прощанье Андрей дал Илье «Истоки и смысл русского коммунизма» Н. Бердяева и «Так говорил Заратустра» Ницше.

В метро, не выдержав пытки любопытством, Илья раскрыл Ницше — насчет Бердяева он получил от друга строжайшее предупреждение — и наткнулся на сентенцию:

«Но моей любовью и надеждой заклинаю тебя: храни героя в своей душе! Храни свято свою высшую надежду!»

И тут же — на другую:

«В стороне от базара и славы жили издавна изобретатели новых ценностей».

Вагон, с его светом, грохотом и усталыми, поношенными лицами, в один миг растворился и сгинул. Илья был в пустыне; впереди на большом отдалении искрились вершины каких-то гор; откуда-то звучал прекрасный голос:

«Со своей любовью и своим созиданием иди в уединение, и только позднее, прихрамывая, последует за тобой справедливость.

Надо сдерживать свое сердце: стоит только распустить его, и как быстро теряешь голову!

Существует в мире много грязи — и это верно. Но поэтому сам мир не есть еще грязное чудовище!

И если ваша твердость не хочет сверкать, резать и разбиваться, как могли бы вы вместе со мной — созидать? Ибо созидающие тверды…»