— Что с тобой? — спросила Анжелика и, тронув его, повторила вопрос. — У тебя болит голова?

Он открыл сердитое лицо и раздраженно сказал:

— Ненавижу эту манеру — колотить в ладоши. Как можно так бесноваться после… после Вивальди или Баха!

— Фу, какой злой! Простая традиция благодарить артистов… — мягко возразила Анжелика.

Ну почему, почему она возражает?! Почему он всегда встречает только противодействие, должен спорить и спорить? — с тоской подумал Илья.

— Да, традиция, по-видимому, еще римская, — вполне уместная при травле зверей, резне гладиаторов и кривляньи комедиантов. Но в наше время, после небесной музыки так неистовствовать?! Не знаю, я не верю в их искренность.

Зал стоя вызывал музыкантов. Илья с Анжеликой сидели.

— Почему так плохо думаешь о них?

— А что я могу думать о женщине справа от меня, которая сейчас всех тут оглушит, если она испортила мне шуршанием половину второго отделения?

— Надо быть немного терпимее к людям. Нельзя так жестоко судить их. Может быть, она не очень образованная, але по-своему любит музыку…

— Я и так слишком терпим, ибо не убил ее — она извела меня своей конфетой! — неожиданно взорвался Илья. — Вообще, ты замечала, что на концертах восемьдесят процентов женщин?

— Никогда не считала, — ответила Анжелика, пытаясь слабой улыбкой защититься от его холодного взгляда. — Наверное мужчины больше любят нянчить детей?

— Да, они больше любят, если не детей, то хоккей и водку, но главная причина не в этом — они в меньшей степени склонны придерживаться моды и лицемерить. Ведь сейчас модно «любить» классическую музыку. О! я давно замечал, что они лицемерят, а сейчас понял — почему.

Публика расходилась, а они все сидели. Анжелика не без удивления и испуга наблюдала, как непонятно откуда взявшееся раздражение разгоралось в его глазах голубым беспощадным пламенем.

— На концерты Рихтера или Ойстраха попасть практически невозможно, и овации им устраивают невероятные, а разве они всегда безукоризненно играют? Вовсе нет, — продолжал он развивать явно наболевшую тему. — Но все знают, что, раз играет Рихтер, можно до одури колотить в ладоши без риска для своей репутации. Больше того, энтузиазм гарантирует тебе репутацию тонкого знатока и ценителя…

— Jezus Maria! Какой самоуверенный и безнадежный критикан! И почему ты всех подозреваешь во лжи? Скажи, зачем им надо все время лгать? Это только музыка, зачем надо лгать?

Вопрос озадачил его — он не знал, зачем лгать.

— Не знаю… возможно, они хотят казаться лучше, возможно привыкли лгать. Посмотри, эти лозунги, пропаганда — каждодневная привычная ложь… Ты знаешь, в последнее время я стал болезненно чувствительным ко лжи. Я чувствую ее мерзкий запах везде и повсюду…

В гардеробе, когда он помогал ей надеть пальто, ход его мысли неожиданно нарушился. Он держал ее серенькое, с меховым капюшоном пальто, она что-то делала у зеркала, как вдруг он увидел двух Анжелик сразу — тоненьких, стройных… — он стиснул пальтецо и уткнулся носом в мех; тонкий запах его отозвался предательской дрожью в ногах.

На узкие тротуары улицы Герцена валил первый неправдоподобный снег. Казалось, само одряхлевшее серое небо разваливается на куски. Мини-конец света, однако, забавлял и будоражил людей: они весело топтали павшее небо, а машины разгонялись на коротких участках и взвизгивали на перекрестках.

Илья говорил о том, что над сценой надо повесить экран, разбитый на ячейки — по одной от каждого кресла, — а кресла снабдить кнопками, нажимая которые, зритель может окрасить свою ячейку экрана в нужный цвет.

— Представляешь, в зале тихо, нет обычного грохота, а на экране вспыхивает яркая мозаика, своего рода световое продолжение концерта! Если музыка или исполнение не понравились, экран мрачен, если — так себе, сер, если превосходны, экран сияет… Никто не будет оглядываться на «ученого соседа», и оценка, следовательно, будет действительно объективной. А?

— Ты думаешь, легко давать оценку?

— Основное это музыка, произведение, поэтому оценка его должна быть связана с цветом, а качество исполнения — со светимостью, с яркостью… Компьютер будет обрабатывать информацию, как на спортивных соревнованиях… Однако, является ли тайна голосования достаточным стимулом для искренности? Не будут ли они по-прежнему лицемерить и завышать оценку?

Он стегал себя перчатками по ноге и даже не заметил, как она, чтобы не затеряться во встречном потоке прохожих, продела свою руку ему под локоть. Каким невозможным он бывает порой — не видит и не слышит ее, — думала Анжелика, посматривая на него сбоку.

— Нет, я думаю, ответственность приучит их к честности и разовьет музыкальный вкус. А? — спросил он, сбивая на лету снежное перо.

— Так странно слушать тебя, — ответила она. — Ты такой категоричный, нетерпимый! Поднимаешь себя над «массой», хочешь исправлять ее… Откуда чувствуешь за собой право критиковать и учить других?

— Хм… в самом деле… Видишь ли, всю свою сознательную жизнь — вот уже лет десять — я критичен, придирчив в первую очередь к себе. Если бы ты только знала, как я сомневаюсь в себе, ненавижу за слабость, расхлябанность, лень… В течении многих лет я не позволял себе спать больше шести часов, казню за каждый растраченный час; я слишком медленно, но все-таки совершенствуюсь — я чувствую это по своим школьным друзьям. А люди, вот эти, они останавливаются где-то в районе двадцати и остаются грубыми, необработанными полуфабрикатами…

— Але, может быть, они не имеют возможности, — Илья кисло поморщился, — или не хотят совершенствоваться, — возразила Анжелика. — Если ты мучаешь себя, проше пана, але как можешь заставлять других?!

— Как это не хотят совершенствоваться?! Значит, они просто не ощущают своего уродства — тем более мой долг указать им на него…

Вот она, атеистическая нетерпимость и воинственность! Ему неведомы жалость и всепрощение христианства. Переделать мир по собственному усмотрению! Он никогда не примирится с высшей властью над собой. Страшная, волюнтаристская философия! — думала Анжелика, между тем незаметно для себя прижимаясь к его руке.

— …разве как честный человек я не обязан?! Что-то знать, понимать и умалчивать? Н-е-е-т!

— Але ты можешь ошибаться. Ты думаешь так, а другие — иначе. Сколько людей, столько мнений. Почему твое и твои рецепты самые правильные?

— Бог ты мой, да ведь я ничего не изобретаю. Тысячелетиями человечество вырабатывало понятие совершенного человека, и, я думаю, люди самых различных взглядов и вероисповеданий сойдутся на том, что, скажем, ум, воля, доброта, честность и что там еще являются признаками совершенства, а… Да что там говорить — Спиноза, Фихте, Кант, Вольтер, Конфуций, Ницше… — кого ни возьми, все сходятся в вопросе личной и социальной этики.

Конечно, все до одного безбожники, — подумала Анжелика, но вслух спросила с легкой иронией, которой он, правда, не уловил:

— Можешь сказать, что это за этика?

— Ну и вопрос! — воскликнул, останавливаясь, Илья. — Хорошо, я попытаюсь ответить, насколько возможно вот так на ходу.

Он стоял и тер переносицу, потом сказал:

— Не ручаюсь за полноту, но во всяком случае… в личном плане необходимо: совершенствовать свой интеллект, стремиться к истине и бороться с ложью во всех ее проявлениях, довольствоваться минимумом физических благ, необходимых для поддержания хорошего здоровья, а — в общественном: помогать совершенствоваться другим. Другими словами, индивидуальная этика состоит в самосовершенствовании, а социальная — в способствовании совершенствованию Человечества.

— Чтобы подготовить Царство Божье?

— Ты опять про мир вечного блаженства — без теней, без грусти, мир, в котором нет не только страданий, но даже неудовлетворенных желаний? Но это не жизнь! Это смерть наркомана — с улыбкой на устах. Человечеству необходимо совершенствоваться, чтобы выжить в океане слепой и могущественной стихии, чтобы даровать жизнь будущим поколениям.