Я задумался о старом Учителе: сколько таких учеников было у него? И почему он не рассказал мне о них? Забыл? К старости, говорят, многое забывается. Но я не думаю, что может забыться такое. Почему он никогда не рассказывал о подобных случаях? Значит ли это, что у него их не было? Может, он был более искусным Учителем, чем я? Или он тоже считал их своими ошибками? А твои ошибки касаются только тебя самого, и исправлять их надо самостоятельно. Нельзя рассказывать о них, пока не поймёшь, как их исправить. Тем более что спросить не у кого – только у себя и окружающего мира.

А может, он успел убедиться, что чужой пример не может образумить юных безумцев? Но как научить их отказываться от безумства? И безумцы ли они? Может, Керм и Раст выбрали для себя иную форму хранения Знания? Ведь они были лучшими учениками, знали больше всех, но не могли стать Учителями потому, что моё время ещё не пришло? И потому решили оставить Знание в себе, чтобы те, кто будет гулять в Роще, или подниматься в горы, смогли получить его частицу?

Откуда мы получаем знания? Почему часто бывает так, что именно во время прогулок – в горах, полях, лугах, лесах, по берегам рек или в воде – появляются новые мысли? Кто передаёт их нам?

Раст и Керм – может, они сделались Хранителями знаний? У них была очень хорошая память… Но почему я не знаю об этом, почему могу только предполагать? Как получить знание о Знании?

Теперь я совсем другими глазами смотрел на Рощу. И мои нынешние ученики – тоже. Но другие – те, что придут за ними – не будут знать ничего, если я не расскажу о случившемся. Но подействуют ли на них мои слова?

Одно дело, когда твой товарищ, с которым вы делили хлеб и кров, стал Деревом. И совсем другое, когда это произошло с кем-то незнакомым, кто жил очень давно, и кого ты лично не знаешь. Любое воспитание сострадания и сочувствия не может заменить личного опыта.

Поэтому, быть может, я и не стану рассказывать о Расте и Керме будущим ученикам. Зачем? Если вдруг кто-то из них выберет тот же путь, это всё равно будет его собственный путь. Повторов не происходит. Несмотря на то, что дорог в мире меньше, чем людей.

Я буду молчать не потому, что каждый из учеников хочет быть уверен, что его путь – единственный и неповторимый, что никто другой этим путем не прошёл.

В сущности, так оно и есть: каждый следует своим путём, а то, что пути иногда бывают похожими, лишь кажущееся сходство.

Нет двух одинаковых людей на свете, нет повторяющихся врем ён и ситуаций. Поэтому путь каждого человека единственен, индивидуален, уникален и неповторим.

Но понять это могут не все. Людетям, обычным жителюдям, лишь кажется, что кто-то повторяет чей-то путь. Нет, каждый идёт своей дорогой. За внешней схожестью порой трудно отыскать отличия, но тот, кто захочет найти, обязательно отыщет.

Нет двух абсолютно одинаковых судеб. А человек и его путь – это и есть судьба.

Но Сенс… Сенс беспокоил меня.

Он пришёл на следующий день. По выражению его лица я понял, что он продолжает сомневаться.

– Говори, – попросил я.

– Я хочу узнать всё! – произнёс Сенс. – Что там, в вышине? Если подниматься всё выше и выше? Выше Птиц?

Я молчал.

– А если опускаться под землю, всё глубже и глубже?

– Там лава, – осторожно заметил я.

– Я знаю! А если опуститься ещё глубже? Что под ней?

– Туда не может пробраться никто.

– А почему? А если бы можно было пробраться? И как научиться опускаться ниже, чем могут Подземные?

Я молчал.

– Я зачерпнул рукой из озера, – продолжал Сенс. – В горстке воды плавали какие-то малюсенькие создания.

– Головастики? – предположил я. – Мальки? Или водяные насекомые?

– Это не головастики, не мальки, и не насекомые. Они такие маленькие, что их никто не видит… Извини, Учитель, но может быть, и ты не видишь. А я вижу. Кто они такие?

Я молчал.

– Я стряхнул воду с руки, – продолжал Сенс. – Осталась капля. Я смотрел на неё, она становилась всё меньше и меньше. Почему так происходит?

– Вода состоит из мельчайших частиц, – осторожно сказал я, – я ведь рассказывал… Они отрываются от общего массива, и…

– Я помню! – отмахнулся Сенс. – Но ты не говорил, из чего состоят сами частицы.

– Я не знаю, – покачал я головой.

– А я хочу знать! – с горячностью и упорством сказал Сенс.

Мне вдруг стало больно – и за него, и за себя. Он задаёт такие вопросы, ответа на которые я не знаю. Больше того: которые не приходят мне в голову. А Сенс продолжал:

– Почему у Вакна корова принесла двоих телят, тогда как у всех остальных – по одному?

– Ты задаешь такие вопросы, которые не приходят мне в голову, – сознался я.

– А если бы у каждой коровы было по два телёнка? – спросил Сенс. – Жителюдям не пришлось бы голодать в морозные годы, и не есть траву: её бы ели коровы, а жителюди – молоко и сыр.

– Но как этого добиться? – я заинтересовался его словами.

– Не знаю, – Сенс покачал головой. – Но мне очень хотелось бы узнать.

Я молчал.

– И откуда, – медленно произнёс Сенс, – в глазах у детей появляются Искры? И почему они исчезают? Оорн был с нами, а теперь он пастух. Почему?

Я покачал головой: говорить я не мог, у меня перехватило горло. Из Сенса бы вышел хороший Учитель, или… Учитель не может сомневаться? Учитель должен знать ответы на все вопросы. Значит, я плохой Учитель?

– Ты хороший Учитель, – Сенс словно услышал мои мысли, – наверное, я плохой ученик. Но ведь ты учил нас задавать вопросы, а потом искать на них ответы. Всюду: в себе, в других, в окружающем. Я хочу найти их, эти ответы!

И он ушёл. Но перед тем, как уйти, обернулся на пороге хижины и сказал:

– Не бойся, Учитель, я не повторю выбора Керма и Раста. У меня должен быть свой путь.

Я не помню, рассказывал ли я ему о Керме и Расте. Кажется, нет… Но у меня не было времени ни продолжать разговор, ни следовать за ним. Потому что пришёл Люст. Люст, сделавший Выбор.

Его превращение пока не завершилось, он всё ещё оставался очень похожим на человека, но клыки уже заметно показывались изо рта, лицо вытянулось… От него, наверное, шарахались все жителюди, когда он шёл сюда.

– Ты не передумал? – спросил я.

– Нет, – усмехнулся Люст. – Я буду Хищником. Я хочу хоть немного растормошить жителюдей. Им слишком спокойно живётся, и они бездумно жиреют. Они словно коровы на пастбище: есть трава – жуют, нет – ждут, пока их переведут на новые луга, а сами способны разве что мычать от голода да скакать от радости.

– Поэтому ты хочешь стать Хищником?

– Да! Они начинают думать, только если им долго-долго грозит опасность. Я был загонщиком в одной охоте на Хищника…

– Когда он убил двух жителюдей?

– Да. Потому что они не стали прятаться. Им надо было всего-навсего подпрыгнуть и залезть на дерево, и они остались бы в живых. А они стояли, как бараны, разинув рты и расставив руки, будто продолжали стучать по деревьям палками. Почему они не попытались ударить Хищника хотя бы палкой?

– Они – земледельцы, а не охотники, – заметил я.

– А разве охотники лучше? – усмехнулся Люст. – Ставят извечные силки на извечных звериных тропах, как их деды и прадеды. Они начинают придумывать новое, только когда появляется Хищник!

И его глаза загорелись:

– Я научу их думать!

– Они кормили тебя! – попытался увещевать его я. – Ты родился среди них!

Люст небрежно пожал плечом:

– Они ничего другого не умеют… и не хотят.

– И не могут, – тихо добавил я. – Каждый занимается своим делом.

– Я презираю их! – и Люст исчез.

Я беспокоился за него. Сам он беспокоиться не мог… и не хотел. Он был абсолютно уверен в своей правоте. В других обстоятельствах мне бы обязательно понравилась его уверенность. В других, но не в этих: уверенность следует применять только если тебе совершенно точно известна вся окружающая обстановка, все связи между составляющими её элементами.

А Люсту только казалось, что он знал всё. И это кажущееся, мнимое знание заслоняло собой настоящее.