После смерти Альфреда вновь подтвердили предписание не выходить поодиночке – золотое правило первопроходцев на неизведанных планетах. Сразу по прилёту мы его придерживались. И в первые дни после смерти Альфреда – тоже. А потом Семён Веселов, разругавшись со всеми, поставил над собой решающий опыт: трое суток просидел на максимальном удалении от корабля, пригрозив расстрелять каждого, кто двинется на его "спасение".

Шаги толклись возле него; он рассказывал, что видел шевеление вокруг, неясные тени мелькали со всех сторон, но никто не подошёл достаточно близко. И его попытки приблизиться остались безрезультатными.

Разумны ли они? – всё чаще и чаще повторялся вопрос.

Некоторые предполагали, что локатор показывает разумность самой планеты. Что мы достигли, наконец, тех глубин космоса, где стали возможны подобные диковины. Но как же шаги? Мы и обнаружили-то их исключительно при помощи локатора, издалека, при подлёте к их планетной системе. Сначала уловили общее, фоновое, излучение, а затем локатор чётко идентифицировал дискретные источники "волн разума". То есть источники излучения выглядели как точки, и эти точки перемещались. Разумеется, на огромном удалении от планеты сложно соотнести источник излучения с объектом – Земля издали выглядит точно так же: как "планета, обладающая разумом". Но мы-то знаем, что наша планета, несмотря на всю нашу любовь к ней, никаким разумом не обладает.

Стоп! А если это не так? Что, если человеческая разумность – всего-навсего проявление разумности Земли? Она, наша мать, поделилась с нами самым ценным, чем владеет – разумом. Но мельчайшие существа, какими являются люди, не смогли воспринять всё величие разума, а получили лишь его жалкие крохи – в соответствии с размерами.

Плохо то, что каждый осознал свою индивидуальность, но забыл, откуда она взялась, и оторвался от породившей его планеты. Может быть, шаги помнят это? И до сих пор являются частицами всепланетного разума? И именно поэтому невозможно взаимопонимание между нами?

"Зачем мы высадились сюда?" – спрашивали некоторые из нас.

"Здесь обнаружен разум", – возражали другие.

"Но разум ли это?" – вопрошали первые.

"Локаторы не могут ошибаться. Если человек и шаг выглядят на экране одинаково, то…"

"То – что?"

И вопросы сникали…

Я часто думаю: почему Альфред проигнорировал показания лимба? Наверняка прибор сигнализировал о предстоящей опасности. Но я не знаю, как выглядело предупреждение Шагу. Может быть – я могу предполагать – лимб вспыхнул красным кольцом?

А почему слушаюсь прибора я? Ведь случалось и так, что красная точка, помигав несколько минут, угасала или сменялась зелёной. И, отправившись в указанном направлении, никто и ничего не мог обнаружить? Какое предпочтение данного направления показывал прибор? И почему никто и никогда не поступил вопреки его показаниям – включая меня, который, казалось, наплевал на всё и вся – почему я отступаю в указанном направлении, а не иду упрямо навстречу пылающему огню?

И никто – я знаю, никто! – ни разу не усомнился в показаниях прибора и не пошёл туда, где горит красная точка. Почему никто и никогда не предположил, что прибор может быть неисправен? Не значит ли это, что решения принимаются вне нас? Но… как тогда быть со свободой выбора?

Неужели всему виной жалкий инстинкт самосохранения? Неужели он может победить то изначальное любопытство, которое заставило моих предков, несмотря на неясно грозящую опасность, всё же спрыгнуть с дерева и оказаться на земле? И не просто так, а выпрямившись во весь рост, чтобы увидеть возможных врагов и успеть на них среагировать.

Мы продолжали жить на планете, пытаясь исследовать неисследуемое и познать непознаваемое. Утешало одно, если это можно назвать утешением: шаги точно так же не продвинулись в изучении нас. Иначе что-либо неизбежно произошло бы. Или они приблизились бы, или… удалили бы нас. Мне кажется, они смогли бы это сделать.

Мне кажется и другое: шаги могут хорошо распознать излучение разума, сами являясь и локаторами и приёмниками. Они определяют, носитель какого разума находится перед ними, и стоит ли с ним продолжать общение.

Но Альфред Шаг был не хуже и лучше любого из нас.

Быть может… но это совсем уж сумасшедшая гипотеза. Быть может, шаги поняли, что мы собой представляем, и на примере Альфреда показали, как следует поступать с разумом такого типа?

Да, общий их облик нам удалось установить. Да, они оказались на удивление человекообразны – на уровне обезьян, лемуров, или… "зелёных человечков". Хотя черты лица так и остались невыясненными.

И тогда было принято решение: создать своих шагов. То есть биологических существ, способных, возможно наиболее комфортно, существовать в кошмарных условиях планеты. Тем более что мы её более-менее изучили. А создать существо, для которого среда обитания была бы столь же пригодна, как для белого медведя – полярные льды, проблем не возникало.

Мы сделали всё, что могли: наши шаги могли питаться местной флорой и местной фауной – весьма скудной, надо сказать, – сносно чувствовали себя в диапазоне планетных температур, неплохо ориентировались в планетной мути атмосферы.

Мы даже снабдили их зачатками разума – ничего особенного, такими обладают на Земле собаки и обезьяны. Это должно помочь им выжить.

А потом… а потом совершилось предательство. Я, лично я, отвёл шагов на максимально возможное расстояние, на которое позволял трос, приказал им оставаться на месте, а сам бегом – и стараясь не думать об оставленных – вернулся на десантный бот.

И сразу же приказал стартовать.

На что мы надеялись? Может быть, и ни на что. Но это была последняя идея, которую мы смогли осуществить: создать существ по своему образу и подобию – и оставить вместо себя. Если уж обитатели планеты не хотят общаться с нами, может, не станут игнорировать наши создания? Ведь ни с приборами, ни с техникой, ни с подопытными животными ничего не случалось: мы оставляли их во временных вольерах, а потом забирали и исследовали, не обнаруживая ни малейших изменений ни во внешнем облике, ни во внутреннем, ни в поведении.

Может быть, наши создания помогут нам с шагами лучше понять друг друга?

Мы улетели. И, глядя в иллюминатор на удаляющийся в просторы космоса мутный диск, я подумал: "Теперь, когда я улетаю, лишь одна мысль беспокоит меня: не сделали ли то же, что сделали мы, и все остальные существа, когда-либо посещавшие эту планету?"

Хотелось есть. Сэн зачерпнул с обочины дороги горсть почвы и поднёс ко рту. На мгновение задержал руку у полуоткрытого изголодавшегося рта, жаждущего впиться в еду, и со вздохом отбросил грунт в сторону.

Есть незнакомую почву не хотелось: он всё же слишком далеко отошёл от дома. И хотя никаких внешних перемен в окружающем не наблюдалось: те же серые холмы, серые равнины, серое-серое небо и серое солнце, Сэн помнил слова матери о том, что внешность может быть обманчива.

Сэн сбросил с плеч котомку. Она была пуста, но оставалась нетронутой. Сэн не хотел прикасаться к ней, он предпочел бы сохранить её как память о доме, но есть хотелось всё больше.

Со вздохом оторвав правый угол, Сэн скатал его в тугой комочек и отправил в рот. Прожевал, подумал, оторвал и левый.

Затем залепил образовавшиеся прорехи пальцами, огладив края. Так получилось ещё красивее, чем раньше, когда углы торчали.

"Не слепить ли новую? – задумался Сэн. – А эту съесть?" Но мысль была лукавой изначально: необходимости в новой котомке было столько же, сколько и в старой: класть в неё всё равно нечего. Да и ни к чему забивать котомку тем, что можно взять где угодно. Так или иначе, а ему придётся питаться подножным кормом до тех пор, пока не встретит людей, пожелающих разделить с ним трапезу.

Сэн вспомнил, как мать навязывала ему котомку. Он взял её исключительно как память о родных местах, да ещё потому, что в голову почему-то запали слова матери о неизвестности незнакомых мест. Но взятые из дома продукты рано или поздно должны были закончиться. И это несмотря на то, что он, пока шёл через соседние деревни, котомки не трогал, а заходил обедать и ужинать к родственникам.