Де Сад не мог примириться с окружавшими его устоями и от этого чувствовал себя несчастливым. Он не был бунтарем против какого-либо определенного порядка, он был против порядка вообще, против всего, что так или иначе препятствовало осуществлению его желаний. А так как многие его желания реализовать было невозможно, постоянное недовольство делало характер его еще более желчным и раздражительным. Не получая желаемого признания, он уходил в себя и страничка за страничкой строил свой собственный мир, где наслаждение сливалось с властью посредством преступления.

До революции жизнь де Сада была драмой несчастливого человека в обществе наслаждения. Во время революции жизнь его стала драмой затворника, попавшего в страшный вихрь истории. Жизнь несчастливого господина де Сада сравнима с пьесой для одного актера, этим же актером и сочиненной. Автор писал, а актер исполнял, и ни один не обращал внимания на пристрастия зрительного зала, а потому оскорбленная публика освистывала его и забрасывала гнилыми помидорами.

Эпоха Просвещения искала причины возникновения зла и пути борьбы с ним. Де Сад возвел зло в абсолют, продемонстрировал, как восславленный просветителями разум без труда превращал преступление в наслаждение, а свобода не сочеталась ни с равенством, ни с братством, а, наоборот, швыряла людей в бездну одиночества. В период, когда закладывались основы современного миропорядка, де Сад писал о том, что абстрактные институты, выработанные ради счастья всего человечества, с легкостью оборачивались против каждой личности в отдельности, ибо каждый человек неповторим, каждый наделен одному ему присущими страстями. Правда, у де Сада только преступные страсти считаются естественными, «правильными», а приверженность к добродетелям оказывается «неправильной» и терпит крах. В эпоху грандиозных потрясений, вызванных Французской революцией, наверное, только человек, полностью погруженный в собственный внутренний мир, живущий, согласно созданному де Садом термину, в полном «изолизме», мог поставить такой масштабный теоретический эксперимент по распространению зла, царящего в природе, на венец ее творения — человека. Впрочем, согласно де Саду, в глазах Природы человек значил не более, чем «домашняя муха или таракан». Но эти утверждения нисколько не соответствовали мироощущению самого маркиза, всегда утверждавшего свою уникальность и приходившего в ярость оттого, что никто не хотел этого понять и принять. И это неприятие не добавляло ему счастья.

Многие биографы маркиза, среди которых прежде всего следует назвать имена Мориса Эна, Жильбера Лели, Жан-Жака Повера и Мориса Левера, сделали достоянием общества богатейший документальный материал, относящийся к жизни де Сада: письма, записные книжки, дневники. Появившихся в научном мире новых источников оказалось достаточно, чтобы разрушить предвзятое впечатление о писателе, царившее не одно десятилетие после его смерти. «Это имя известно всем, но никто не осмеливается произнести его, рука дрожит, выводя его на бумаге, а звук его отдается в ушах мрачным ударом колокола» — фраза, написанная Жюлем Жаненом в 1834 году, давно уже вызывает снисходительную улыбку. И все же мы еще долго будем пытаться понять, отчего Донасьен Альфонс Франсуа де Сад сделал делом своей жизни построение величайшей «башни Зла».

1740 год. Теплым майским днем по аллее, обсаженной с обеих сторон цветущими апельсиновыми деревьями, источавшими пьянящий аромат, медленно шла миловидная темноволосая дама. Пышное платье с кринолином скрывало ее формы, однако тяжелая походка свидетельствовала о том, что женщине вскоре предстоит родить. Аллея была проложена в большом саду, примыкавшем к дворцу Конде, одному из красивейших особняков Парижа, а даму, ожидавшую ребенка, звали Мари-Элеонор де Сад, урожденная де Майе де Карман. Она состояла в штате принцессы Каролины-Шарлотты де Бурбон-Конде, урожденной Гессен-Рейнфельдской, а супругом ее был граф де Сад, конфидент Луи-Анри де Бурбона, принца Конде. С домом Бурбон-Конде Мари-Элеонор была связана кровными узами — она состояла в дальнем родстве с Клер-Клеманс де Майе де Брезе, племянницей кардинала Ришелье, ставшей супругой Великого Конде, прославленного полководца, участника фронды. Нынешний принц Конде скончался в январе, оставив двадцатишестилетнюю вдову с четырехлетним сыном на попечении родственников своего могущественного клана, а своего конфидента без покровителя. Так что престижные связи жены для графа де Сада становились особенно полезными. Собственно, именно из-за этих связей семь лет назад граф де Сад предложил Мари-Элеонор руку и сердце.

Быстро выяснилось, что сердце свое граф де Сад жене отдавать не собирался, ибо еще до сватовства оно было занято юной Каролиной-Шарлоттой, супругой принца Конде, покровителя графа. Чтобы получить возможность беспрепятственно видеться с принцессой, надо было получить доступ в ее дом. И де Сад, которому было уже за тридцать, стремительно сделал предложение знатной бесприданнице мадемуазель де Майе, придворной даме принцессы. 13 ноября 1733 года в часовне дворца Конде в торжественной обстановке состоялась церемония бракосочетания, в результате которой молодожен вместе с знатным родством получил право проживать в квартире супруги, находившейся во дворце его возлюбленной принцессы, которая очень скоро уступила настойчивым желаниям обаятельного поклонника. И все бы складывалось как нельзя лучше, если бы только его собственная жена не была ревнива и не пыталась препятствовать его встречам с Каролиной-Шарлоттой…

Сейчас жгучая ревность осталась в прошлом. Теперь Мари-Элеонор волновали только предстоящие роды. Три года назад она уже родила дочь, названную Каролиной-Лор, но та не прожила и двух лет. А древнему роду де Сад очень нужен наследник, о чем ей до беременности нередко напоминала свекровь Луиза-Альдонса. Хотя для Мари-Элеонор эти напоминания были лишними: будучи не менее знатной, чем супруг, она прекрасно понимала необходимость иметь наследника. И несмотря на все обиды в глубине души по-прежнему любила своего ветреного мужа, которому принцесса год назад дала отставку. Но граф де Сад — придворный, а при дворе супружеская верность не в моде, поэтому графиня де Сад была уверена, что супруг уже нашел утешение в объятиях очередной светской красавицы или жрицы продажной любви. Мари-Элеонор знала, что муж ее посещает злачные места; но знала ли она, что он не пренебрегает и однополой любовью? Во всяком случае, не секрет, что для многих дворян этот «философский грех» представлял аристократическую причуду, игру, возбуждавшую вдвойне еще и оттого, что она была запрещена. Но, несмотря на запреты, тем, кто имел громкое имя или знатного покровителя, никакие кары не грозили. Впрочем, граф вряд ли стал бы рассказывать жене, как в молодости он был задержан полицией нравов за попытку нанять в саду Тюильри мальчика для развлечений, тем более что задержание последствий не имело…

…Мы не знаем, о чем думала графиня де Сад накануне рождения Донасьена, можем только предполагать — чтобы задаться вопросом: с какими чувствами ожидали родители появление наследника? В те времена не было точных способов определения пола будущего ребенка, а знатные аристократы всегда желали иметь сына, чтобы было кому передать родовое имя. Поэтому Донасьен, несомненно, был желанным ребенком. Но стал ли он от этого еще и ребенком любимым? Кажется, на этот вопрос нельзя ответить однозначно. Культ детства еще впереди, но отношение к бездетности как к небесной каре уже позади. Галантное XVIII столетие воспринимает детей как помеху наслаждению, составляющему смысл жизни дворянского сословия. Новорожденного ребенка обычно отправляют кормилице в деревню, потом в коллеж (или монастырь, если это девочка), и в родительский дом он возвращается уже вполне сформировавшимся молодым человеком. А там пора подумать и о женитьбе (замужестве). Вступать в брак молодому человеку разрешалось с тринадцати, а девушке — с двенадцати лет. Как только юноша вступал в брак, он считался совершеннолетним (для холостяков официальное совершеннолетие наступало в двадцать пять лет) и мог распоряжаться не только собой, но и своим состоянием. Так что на отношения «отцы и дети» времени практически не оставалось. Тем более что дети, воспитанные «в людях», не всегда с готовностью признавали тех, кто произвел их на свет. Например, известный философ Д'Аламбер (1717—1783), родной сын мадам де Тансен и шевалье Детуша, отданный с первых дней жизни на воспитание кормилице, став взрослым, отказался признать мадам де Тансен своей матерью.