— Пусть ты не начинала эту войну, но почему ты молчала? Почему не выходила на улицу, не протестовала?

— Без толку было протестовать. Да и что мы знали об этой войне?

Фатима умолкла и отвернулась. Отношения наладились не сразу.

Работала Нателла пять дней в неделю. Жилье снимала недорогое, кое-что получалось скопить. Однако вопрос со статусом все еще оставался нерешенным. Однажды она спросила у Мохаммада, как удалось получить вид на жительство его семье. Мохаммад ответил просто:

— Мы — политические беженцы. Хочешь получить такой же статус, подай заявление. Пока оно рассматривается, никто тебя выпроваживать отсюда не будет.

Нателла представила себя в роли политической мученицы и поежилась: что-то не то в этом было… Ей вспомнились сумасшедшие тетки, которые плевали в сторону очереди, стоявшей у консульства, и кричали: «Предатели!» Ей было тогда странно. Разве не очевидно, что предать можно только того, кто верит в тебя, надеется на тебя, ждет от тебя помощи? Но что она могла сделать для тех, кто плевал в нее? Чем помочь им? Что им было нужно от нее? Кто и кого предал, еще подумать надо… А единственный, кто действительно нуждался в ней, был Антон. Друзьям было тяжело с ней расставаться, но они любили ее и не осуждали.

Мохаммад понял, о чем она думает.

— Политика — это только слово, — сказал он. — Пусть ты ею никогда не интересовалась. Но наверняка тебя интересовали твои гражданские права. Вспомни, не нарушались ли они когда-нибудь?

Поразмыслив, Нателла решила, что если она заявит, что ее права нарушались, не таким уж это будет и враньем.

Получив искомый статус, она распрощалась с афганцами и устроилась наконец по специальности: инженером-химиком на завод к знаменитому доктору Питерсону. Это было здорово — ходить в белом халате по заводу и любоваться тем, как в чистых, сверкающих колбах переливается разными оттенками прозрачное мыло…

— Вы не бывали в Риге, Нателла? До чего же все это похоже на то место, где мы жили…

Дом, сад, из-за крон деревьев выглядывает крест стоящей неподалеку церквушки. В Риге Нателла бывала, но ей все это больше напоминает «немецкий городок» на Белевском поле. Изя понимающе кивает:

— Вы знаете, бывает иногда, приезжаешь в какое-нибудь место, которое и вовсе ни на что знакомое не похоже, бродишь туда-сюда — и вдруг чем-то таким пахнуло или солнце по-особому на стены легло, и чувствуешь: детство вернулось. Там, откуда оно ушло, наверное, уже все чужое, незнакомое… Может быть, даже крапива, лопухи, в общем, запустение… А оно, детство, теперь здесь. И можно начать все заново.

В глазах Изи сверкает лукавый огонек:

— И начать довольно удачно, судя по вашим достижениям! Свое риелторское агентство, не дом — целый дворец, две шикарные машины, яхту собрались покупать… А этот молодой человек с бородкой, которого вы отправили выгуливать собак, должно быть, ваш поклонник?

— Друг. Вы только не подумайте, Изя, что это все свалилось на меня неизвестно откуда…

— Нет-нет, я преклоняюсь перед вами. Искренне преклоняюсь. Мне бы десятую часть вашей внутренней силы, энергии, предприимчивости. Но я лишь скромный поэт… Что вы читаете, миледи?

— Экшен, экшен, экшен…

У Изи седая голова и большие детские глаза. О чем бы он ни говорил, эти глаза смотрят на собеседника с горячей убедительностью. Это же выражение сохраняет его взгляд и когда он читает свои стихи, которые вдруг обрываются на полуслове.

— Послушайте, Нателла, почему у вас в саду нет павлинов?

— Изя, на кой леший мне павлины?

— Ну это же просто рай — посмотрите, как искрится вода в бассейне, как зеленеет папортник…

— Это золотарник.

— Тем более. Это сущий Восток… Сад расходящихся… чего там? Камней?

— Тропок.

— Пускай тропок. Не хватает павлинов. Вы были на Востоке, Нателла?

— Пока нет.

— А мне довелось. И знаете, с чем бы я его сравнил? Вы помните те кулибинские часы, где вместо кукушки выезжали фигурки, которые церемонно раскланивались — и каждая принималась за какое-то нехитрое дело? А еще лучше представить себе их механизм, где множество шестеренок: больших, малых, средних — вращаются в непрерывном движении. Каждая на своем месте в бесконечной иерархии, созданной мыслью Творца. Вы никогда не думали о том, какая торжественная красота заключается в часовом механизме? Спрашивается, к чему людям сочинять свои законы и ломать из-за них копья, если достаточно постичь один единственный закон?

— Изя, а могу я спросить, почему у вас русская фамилия?

— О, вы не поверите, Нателла, но уверяю вас, что это чистая правда. Мой прапрадед был крепостным при Николае 1…

— Разве такое могло быть?

— Раз было, значит, могло. Логично?

— Логично.

— Ну так вот. Помещик, у которого он был крепостным, не захотел отдавать в армию своего сына, и вместо него под помещичьей фамилией служить пошел мой прапрадед. И отслужил-таки пятнадцать лет. За царя и Отечество. Веру, заметьте, сохранил свою. Участвовал в Крымской войне. Отслужил бы и все двадцать пять, но случилась, как вы помните, реформа…

Изя смотрит на крест, возвышающийся над кронами деревьев, хмурится.

— Да… А вот сыновья мои окрестились. Все трое. Перед отправкой в Ирак. Жена настояла. Вот только дочь осталась верна… да и то как посмотреть… хм…

Изя оживляется:

— Кстати, вы обратили внимание на то, какое значение тут имеет присяга, вообще данное слово? На этом же не только бизнес — вообще все держится. А как иначе? Ведь Слово сотворило мир! Здешние, да и тамошние русские не понимали, отчего такой шум вокруг Клинтона и этой его — ну вы помните, да? Спрашивали: в чем проблема? Нормальный, дескать, мужик. В Москве какая-то газета кампанию организовала — «Руки прочь от Клинтона!». Журналисты остановили на улице бабку, спрашивают, что она думает, а она отвечает: «Пусть у него хоть гарем будет, лишь бы политику правильную вел». А американцы говорят: не в том дело, что изменил жене, а в том, что наврал под присягой. Русские в ответ удивляются: горе-то какое — наврал! А кто не врет? Да все только и делают, что врут!

Изя берет из тарелки горсть соленых орешков, неторопливо, по одному, жует их.

— И чему тут удивляться? Сколько тех, кто давал присягу на верность царю, перешли на сторону большевиков? И сколько тех, кто клялся защищать социалистическое отечество, носят теперь на фуражке двуглавого орла? Нам же это все запросто. Да-да, нам — я не оговорился. Да и вы ведь тоже, когда присягали на верность американскому государству, а от своего отрекались, пальцы крестом держали? Вот то-то и оно. Все держат. Стоит в мэрии толпа, хором повторяет присягу — и у всех пальцы крестом. И как потом требовать от таких граждан уважения к порядку?

Изя с хитрой усмешкой косится на часы, наливает шампанского себе и Нателле, поднимает бокал:

— Ладно, давайте выпьем за то, чтоб хотя бы наши дети были верны друг другу. За счастье Антона и Юли!

Со стороны церкви раздается оглушительный удар колокола. Над деревьями фейерверком взлетает в синеву стая голубей.

— Вы имеете право хранить молчание, все сказанное вами может быть использовано против вас…

Руки Антона на еще не остывшем капоте белого «фольксвагена», ноги широко раздвинуты, на губах усмешка: слова, которые звучат у него над ухом, он слышал тысячу раз в кино, и теперь ему забавно воображать себя кем-то вроде Вин Дизеля.

— Радуйся, парень, что ты в Сан-Франциско, а не в Лос-Анджелесе: тут ты отделаешься тысячей баксов, а там твоя тачка уже была бы на свалке. — Толстый коп снимает фуражку, обмахивается ею, как веером. — Боже праведный, когда же и у нас будут справедливые законы?

Антон — уличный гонщик. На его «фольксвагене» стоит двигатель от «порше», и пытаться обогнать его бесполезно. Как и у всех гонщиков, у Антона есть кличка: Wild Russian. Правда, на борту у него написано не «Wild», a «White», — но так уж зовут. Хотя в то, что он родился в России, мало кто верит: парень как парень, хоть и с рыжим «ирокезом» на голове; окончил колледж, работает механиком в автосервисе — любой чоппер соберет не хуже, чем папаша Тотул с сыновьями… Поскольку непобедимый «фольксваген» обычно стоит у самых дверей мастерской, расспросы о смысле странной надписи не прекращаются в течение всего дня и заканчиваются примерно одинаково: