— И наверное опять промахнулся.»²

В данном случае важно не отношение Толстого к террору, этому чуждому подлинно революционной борьбе методу, а самая реакция писателя на политические события, которые, казалось бы, совершенно противоположны основам его мировоззрения. Любопытен и следующий эпизод. Когда Короленко рассказал Толстому о «грабижке», то есть о захвате крестьянами имущества помещиков. Толстой сказал с одобрением:

«— И молодцы!..

Я спросил:

— С какой же точки зрения вы считаете это правильным, Лев Николаевич?

— Мужик берется прямо за то, что для него всего важнее. А вы разве думаете иначе?»³

Хотя революция 1905—1907 гг. не произвела коренных перемен в мировоззрении Толстого, тем не менее можно с полным основанием констатировать глубокое обострение противоречий писателя. В дневниковых записях этих лет Толстой иногда был готов признать, несмотря на свое отрицание всякого насилия, что правота в схватке революционеров и правительства была все же на стороне революционеров. Но тут же снова возвращался к проповеди морали «всеобщей любви», которая должна перевоспитать самих угнетателей.

В 1907—1910 гг., в период, к которому относятся собранные в 77—82 томах письма, противоречия Толстого достигли наибольшей остроты. Это объясняется условиями русской жизни этих лет. Поражение первой русской революции привело к дикому разгулу реакции, к жесточайшей расправе не только с революционерами, но и со всеми, кто имел мужество протестовать против произвола царского правительства. Пресловутая столыпинская «реформа», усилившая разорение крестьян и рост кулачества, явилась контрреволюционной попыткой подавления демократического движения в стране, не достигшей своей цели. В России не прекращался рост стихийного крестьянского движения. В 1907—1913 гг. в различных концах России произошло свыше 20 тысяч крестьянских волнений. В 1907—1908 гг. только из шести губерний были высланы более 3200 крестьян, обвиненных в выступлениях против столыпинских законов. Массовый террор, многообразные проявления реакции, дальнейшее обнищание масс — все это вызывало у Толстого тяжелые переживания, мучительные раздумья. У Толстого, наряду с прежними устойчивыми стремлениями пропагандировать свое религиозно-нравственное учение, появились и горькие сомнения. В его Дневниках все чаще стали появляться трагические признания: «Как тщетны все убеждения о лучшем устройстве всякого рода политиков, социалистов, революционеров, так тщетны и мои»;⁴ «страшно сказать, но что же делать, если это так, а именно, что со всем желанием жить только для души, для бога, перед многими и многими вопросами остаешься в сомнении, нерешительности».⁵ Моральная проповедь временами делается постылой. В марте 1910 г. он записывает: «…вообще вся эта работа «На каждый день» становится тяжела мне. Какой-то педантизм, догматизм».⁶ Наблюдая страшную картину «безумия жизни» в период столыпинщины, Толстой был вынужден, вопреки своему принципу отрицания революционного насилия, сделать вывод: «Мучительное чувство бедности, — не бедности, а унижения, забитости народа. Простительна жестокость и безумие революционеров».⁷ Он полон предчувствием того, что «Россия накануне огромного переворота, в котором Государственная дума не будет играть никакой роли». Отступая от своей теории «непротивления» и впадая в новые противоречия, он заявляет, что для борьбы с русским правительством может быть только один из двух путей: «или бомба, или любовь».

В 1909 г. Толстой записал в своем Дневнике: «Главное же в чем я ошибся, то, что любовь делает свое дело и теперь в России с казнями, виселицами и пр.».⁸ С наибольшей остротой сомнения Толстого в истинности своего учения выражены в его заключении о том, что «исполнение вечного закона, не допускающего насилия», могло бы привести к таким ужасным последствиям, как, например, «рабство под игом японца или немца».⁹

В 1907—1910 гг. Толстой выступал преимущественно с публицистическими статьями. В них он продолжал обличать царское правительство и помещиков, с ненавистью говорил о правящей верхушке, которая не гнушалась никакими средствами для достижения своих целей. Подлинно мировой резонанс приобрела знаменитая статья Толстого «Не могу молчать» (1908), протестовавшая против политики террора, проводившейся, как писал Толстой, всем правительственным аппаратом, «от секретарей суда до главного министра и царя». Но в этой же статье, проникнутой ненавистью к угнетателям народа, содержались вместе с тем и увещания, обращенные к виновникам народных страданий.¹⁰

Среди политических вопросов, особенно интересовавших Толстого в 1907—1910гг., первое место занимает земельный вопрос.

Эта особенность взглядов Толстого восходит к его давнему убеждению, провозглашенному еще в 60-е годы: «Смотреть с точки зрения мужика». Такому девизу он всегда стремился оставаться верным. «Я смотрю снизу, от 100 миллионов», — заявил он в 1901 г. в одном из своих писем. Толстовский взгляд «снизу» действительно соответствовал взгляду дореволюционного крестьянина не только в основном, но и в деталях, — во всем, что было связано со стремлением ликвидировать «вековую несправедливость», «великий грех частной поземельной собственности». С возмущением писал Толстой о земельном рабстве, о том, что «основное зло, от которого страдает русский народ, точно так же как народы Европы и Америки, есть лишение большинства народа несомненного, естественного права каждого человека пользоваться частью той земли, на которой он родился», что для русского крестьянина вопрос «только в том, как не умереть с семьей от голода», ибо у него нет земли, и что в России всячески стараются «разными заплатами, паллиативами замазать, замять, обойти эту главную, стоящую на очереди уничтожения не только в России, но и во всем мире, старую, жестокую, очевидную, вопиющую несправедливость».¹¹ О людях, которые, владея «сотнями, тысячами, десятками тысяч десятин, торгуя землями», живут «роскошно благодаря задавленности народа», Толстой отзывался со страстной ненавистью безземельного, нищего крестьянина. «Земельный вопрос, — утверждал он, — дошел в настоящее время до такой степени зрелости, до которой дошел вопрос крепостного права 50 лет тому назад».¹² Все средства «смягчить зло», которые дебатировались в печати и Думе, — путем выкупа через банки и т. д. — Толстой категорически отвергал, требуя полной передачи земли народу. Подобно наивному патриархальному крестьянину, он измерял всякие политические преобразования единственным критерием: чьей собственностью является земля и отвергал буржуазную демократизацию государственного строя потому, что «в самых свободных землях Европы и Америки… земля продолжает быть собственностью богачей».¹³

Революция 1905—1907 гг. доказала на множестве примеров, что идеи Толстого, своеобразие сильных и слабых сторон его взглядов были свойственны значительным слоям трудового крестьянства. С наибольшей яркостью это может быть продемонстрировано на выступлениях депутатов-крестьян в Государственной думе. Депутаты-крестьяне в своих речах выражали веками накопленную ненависть к помещикам, стремление до основания уничтожить все старые формы и распорядки землевладения, расчистить землю, создать государство свободных и равноправных крестьян. И в то же время речи депутатов отличались прямо-таки толстовской политической наивностью, бессознательностью, свойственной патриархальной деревне мягкотелостью, непониманием путей борьбы за действительное освобождение. Многие из этих речей настолько напоминают соответствующие места из художественных и публицистических сочинений Толстого, что кажутся иногда прямым их пересказом.