В отстранении Толстого от политики, в его убежденности, что выдвинутые рабочими требования «и свободы печати, и свободы собраний, отделения церкви от государства, даже восьмичасового дня — для большей массы крестьянства не представляют никакого интереса... что он (земледельческий народ. — Е. К.) ждет и желает одного: освобождения земли от права собственности, общности земли»,²¹ объективно отразилась политическая незрелость крестьянского движения эпохи первой русской революции.

Удовлетворение этого самого заветного крестьянского желания представлялось Толстому, как и самому крестьянству, единственно возможной, необходимой и при этом кардинальной мерой раскрепощения всех трудящихся, мерой, которая «делает излишними все сложные требования рабочих».

Подобная трактовка места и значения земельного вопроса в освободительном движении масс была не только очень далека от ближайших политических задач этого движения, но и прямо заострена против «политики» вообще и рабочего движения в частности. Но в то же время она носила демократический характер, выражая одновременно и революционное стремление крестьянства — «смести до основания и казенную церковь, и помещиков, и помещичье правительство, уничтожить все старые формы и распорядки землевладения, расчистить землю, создать на месте полицейски-классового государства общежитие свободных и равноправных мелких крестьян»²² и его незнание подлинных путей осуществления этих своих желаний.

«Земледельческая община», «где жизнь организована и не нуждается в насилии», — таков был патриархально-примитивный общественный идеал Толстого, противопоставленный им как демократической республике, так и социалистическому общественному строю. Демократическое содержание этого крестьянского идеала и его утопический в условиях высокоразвитого капитализма характер с предельной ясностью раскрыл В. И. Ленин, указывавший на то, что «уравнительность» землепользования... идея равенства мелких производителей реакционна, как попытка искать позади, а не впереди, решения задач социалистической революции. Пролетариат несет с собой не социализм равенства мелких хозяев, а социализм крупного обобществленного производства. Но та же идея равенства есть самое полное, последовательное и решительное выражение буржуазно-демократических задач».²³

Историческое своеобразие первой русской революции состояло в том, что это была буржуазно-демократическая революция в эпоху империалистической стадии развития мирового капитализма, что открывало перед ней вполне реальные перспективы перерастания в революцию социалистическую. Крестьянским массам на этом историческом этапе еще не было доступно понимание смысла и содержания происходившего в России демократического переворота, его значения для победы социалистической революции в стране.

Будучи выразителем крестьянских идей и настроений, Толстой не мог сознавать того, «что самая полная «воля» и самое «справедливое» распределение хотя бы даже и всей земли не только не уничтожит капитализма, а, напротив, создаст условия для особенно широкого и могучего его развития»²⁴ и тем самым откроет путь к социалистическому переустройству общества. Но Толстой с исключительной силой отразил в своем творчестве и учении антикапиталистический протест крестьянских масс и, несмотря на утопизм своих воззрений, поставил целый ряд конкретных вопросов демократии и социализма, явился глубоким критиком капиталистического строя.

Отвращение к буржуазному миропорядку, желание избавиться от жестокой власти капиталистических отношений неизменно преследовало Толстого, когда он раздумывал над вопросами собственно русской жизни, отражавшими нарастание в стране буржуазно-демократической революции.

В годы революции Толстой постоянно обращается к истории буржуазных революций в Европе, к исторической практике крупнейших буржуазных государств. Особо пристальное внимание Толстой уделяет истории первой буржуазной революции во Франции. Это обстоятельство весьма примечательно.

Ленин указывал, что цели первой русской революции, к которым она непосредственно стремилась, «почти в полном объеме осуществила буржуазная революция во Франции в 1792 и 1793 гг.».²⁵

Аналогия между этими двумя революциями, происходившими в разных странах и на различных исторических этапах, в известной мере была ясна и Толстому. Он видел ограниченность буржуазной революции Франции, ясно видел противоречие между результатом революции — приходом к власти буржуазии — и «выставленными» этой революцией освободительными идеалами. На этом основании Толстой утверждал, что ни одна из буржуазных революций в Европе не приблизила человечество к осуществлению «несомненных, истинных принципов равенства, свободы, братства», «которые как были, так и остались и останутся истинными и до тех пор будут стоят как идеалы перед человечеством, пока не будут достигнуты».²⁶ К этому горькому выводу Толстой пришел, исходя из того несомненного и правильно наблюденного факта, что «не только древнее и феодальное государства были органами эксплуатации рабов и крепостных, но и «современное представительное государство есть орудие эксплуатации наемного труда капиталом».²⁷

Объективно утопические взгляды Толстого, его противоречивое отношение к революции отражали уже созревшую в России в рамках самодержавно-помещичьего строя противоположность интересов труда и капитала. Но, подобно народникам, Толстой отразил эту противоположность «...через призму жизненных условий и интересов мелкого производителя».²⁸ Относительная прогрессивность капитализма и буржуазных форм государственности осталась непонятой великим писателем.

Срывая маску демократизма с буржуазного «конституционализма» и «представительства», Толстой с негодованием писал в дни революционных боев о тех «казнях», «тюрьмах», «податях», о «лишении права пользоваться землей» и «орудиями труда», о «набегах на беззащитные народы Африки и Азии и друг на друга» и о прочих «жестокостях», творимых над народными массами в «самых свободных», а на деле «мнимо свободных» капиталистических странах Европы и Америки. «То же неравенство, какое было между фараоном и его рабами и теперь между Рокфеллерами, Ротшильдами и их рабами».²⁹ Вот к чему, утверждает Толстой, привели все известные в истории революции против «деспотизма».

Таким образом, исходя из антидемократической природы буржуазного государства, исторического опыта буржуазных революций, Толстой пришел к глубоко ошибочной мысли об иллюзорности и неэффективности революционных методов освободительной борьбы. «То противоречие, — говорит Толстой, — которое так ярко и грубо выразилось в большой французской революции и вместо блага привело к величайшему бедствию, таким же осталось и теперь. И теперь это противоречие проникает все современные попытки улучшения общественного строя. Все общественные улучшения предполагается осуществить посредством правительства, т. е. насилия».³⁰

В современных ему формах государственного устройства Толстой видел основную причину социального неравенства, источник бедствий и страданий трудящегося народа. Социально обусловленные, угнетательские функции крепостнического и буржуазного государства представлялись ему неизменными, незыблемыми свойствами самого института государственной власти.

В освобождении русского народа (а затем и всего человечества) от всякой государственной власти, от какого бы то ни было «правительственного насилия», то есть в отказе от самого института государственности, и видел Толстой основную всемирно-историческую цель народной революции в России. Свое понимание смысла происходившей в России революции Толстой изложил в статьях «Единое на потребу», «Конец века» и «О значении русской революции».