²² Т. А. Ергольской.

На это письмо и следующее от 1 декабря С. А. Толстая отвечала в письме от 3 декабря: «(11 часов вечера). Сейчас получила два пакета за раз твоих, Таниных и папа писем, и вообрази, сидя в ванне читала их. Хоть бы ты еще когда-нибудь вздумал подиктовать Тане; с таким наслаждением читала я писанное твоим слогом, хоть не твоей рукой. Насчет руки не совсем еще утешительно, потому что не совсем еще она на месте. Наверное ли, только, что лучше? А мне-то как грустно стало, Левочка, что Любимов унес твою первую часть! И так хорошо, а вдруг еще бы лучше. То бранила, бранила, зачем поправляешь, а теперь самой жаль стало, что продал. Ужасно, свои мысли, чувства, свой талант, просто даже душу продал! Ей богу, очень жаль, пока не будет совсем напечатано, не оценят порядочные люди. Всё про именины вы хорошо описали, и в день операции суматохи было не мало. Я, читая, совсем перенеслась в ваш мир. А мне теперь мой, Яснополянский, милее. Видно, гнездо, которое сам совьешь, лучше того, из которого вылетишь» (ПСТ, стр. 40).

1864 г. Декабря 1. Москва.

Здоровье очень хорошо, но главный предметъ, рука остается подъ сомнѣніемъ. Сейчасъ былъ докторъ, перевязалъ въ третій разъ послѣ операціи, не позволяетъ дѣлать ни малѣйшаго движенія, обѣщаетъ, что буду владѣть рукою, но признается, что хотя кость и въ лучшемъ положеніи противъ прежняго, но все не на мѣстѣ. Совѣсть моя спокойна; я все попробовалъ, что можно было, и ужъ такъ надоѣло и говорить, и думать о ней. Теперь отчетъ о моей жизни: О вчерашнемъ днѣ писала тебѣ Таня; отчего я не писалъ, самъ не знаю, кажется, усталъ, да и весь день для всѣхъ былъ, не смотря на свою торжественность, тяжелый и скучный. кто не пріѣдетъ, съ кѣмъ не поговоришь и Дьякова,¹ и Перфильева Варинька² и Саша Купфершмидтъ³ все люди хорошіе и показываютъ участіе, а Богъ знаетъ отчего, не только скучно, но тяжело, какъ будто подъ наказаніемъ сидишь съ ними. Какъ въ житьѣ нашемъ оказалось, что намъ дома не надо, а достаточно одной дѣтской, такъ и въ жизни, съ тѣхъ поръ, какъ выросъ большой, вижу, что никого не нужно, кромѣ пяти-6-ти человѣкъ самыхъ близкихъ людей. Мнѣ всегда бывало досадно, совѣстно, когда мы говорили съ тобой про Люб[овь] Ал[ександровну], все въ ней хорошо, а ты чувствовала и я не могъ скрывать, что сердце не очень къ ней лежитъ. Въ этотъ пріѣздъ, а особенно вчера вечеромъ, когда всѣ уѣхали, мы очень хорошо разговорились, и я очень ее полюбилъ. Говорили не о чемъ-нибудь необыкновенномъ, о ея молодости, о истории Шидловскихъ,⁴ о васъ всѣхъ и объ ея супружескихъ отношеніяхъ, и у нея глаза особенно блестѣли, и выходило очень хорошо. Судишь строго оттого, что мы съ тобой слишкомъ избалованы и окружены слишкомъ хорошими людьми, а она очень, очень хорошая, милая и главное умная женщина, въ чемъ я прежде сомнѣвался.

Веселѣе всего, даже Армфельда,⁵ бланъманже, и пироговъ Ник[олая] Богд[ановича],⁶ было вчерашній день то, что мы съ Таней и Петей въ пристройкѣ повторяли все: «Ca-â-шъ Куп-фер-шмидтъ! (!!!!staccato!!!!)» этакимъ голосомъ. Впрочемъ, Саша Купф[ершмидтъ], Петръ Гаврил[овичъ],⁷ няня и многое мнѣ особенно странно и пріятно потому, что напоминаетъ тебя дѣвочкой и когда ты была невѣстой, и это хорошее чувство я второй разъ испытываю, живя безъ тебя въ Кремлѣ. Я все шучу, а у тебя что дѣлается? Послѣ твоего большова конверта⁸ я ничего не получалъ, и грустно очень становится иногда безъ тебя: тѣмъ болѣе, что эти два дня не пишется. Я вчера объяснялъ Танѣ, почему мнѣ легче переносить разлуку съ тобой, чѣмъ бы это могло быть, если бы у меня не было писанія. Вмѣстѣ съ тобой и дѣтьми (я чувствую однако здѣсь, что я ихъ еще мало люблю), у меня есть постоянная любовь или забота о моемъ дѣлѣ писанія. Ежели бы этаго не было, я чувствую, что я бы не могъ рѣшительно пробыть дня безъ тебя, ты это вѣрно понимаешь, потому что то, что для меня писаніе, для тебя должны быть дѣти. Таня все приставляетъ палецъ къ глазу, и какъ то странно, то раздраженно весела, то вдругъ нервно и весело заплачетъ, какъ вчера, когда Клавдія⁹ разсказывала про нашу Мар[ью] Ив[ановну],¹⁰ привезшую въ ихъ заведеніе 16-ію попову дочь, которая родила, она вдругъ разревѣлась. Лиза удивляетъ меня своей постоянной дѣятельностью и сознаніемъ долга: то учится по-англицки, то переводитъ, то съ дѣтьми, то за мной, за папа ухаживаетъ, но все неловко и не симпатично. Андр[ей] Ест[афьевичъ] жалуется постоянно на свою болѣзнь, хандритъ, и въ семействѣ его слишкомъ строго судятъ, онъ мнителенъ, но положеніе съ этой трубочкой¹¹ не очень пріятно; впрочемъ послѣдніе дни Люб[овь] Ал[ександровна] съ нимъ очень хороша. Я всегда податливъ на похвалу, и твоя похвала¹² характера кн[яжны] Марьи меня очень порадовала, но нынче я перечелъ все присланное тобою, и мнѣ показалось все это очень гадко, и я почувствовалъ лишеніе руки; хотѣлъ поправить кое-что, перемарать — и не могъ; вообще разочаровался ныньче на счетъ своего таланта, тѣмъ болѣе, что вчера диктовалъ Лизѣ ужасную ерунду. Я знаю, что это только временное настроеніе, которое пройдетъ, можетъ быть оттого, что нервы не окрѣпли послѣ хлороформа и вообще не въ нормальномъ состоянии отъ тугой перевязки на груди. Впрочемъ ты не думай, чтобы я былъ нездоровъ; я ѣмъ и сплю хорошо, и завтра непремѣнно пройдусь или проѣдусь, чтобы подышать чистымъ воздухомъ. Впрочемъ нынѣшній день я тебѣ еще не описывалъ; да и ничего, ровно ничего не было, читалъ давно забытую Гоголевскую исповѣдь¹³ и французскіе mémoires, да съ Славочкой игралъ, онъ очень, очень милъ. Все проситъ разсказать казку (сказку), и я ему разсказываю, что мальчикъ съѣлъ 7 огурцевъ, и вся. И онъ повторяетъ: мама, лилъ, билъ одинъ мальчикъ, съѣлъ 7 огурцевъ, ха-ха-ха. Ихъ мнимый французъ мнѣ очень не нравится; онъ совершенно того разбора, какъ Labourdette,¹⁴ но чтò дѣлать, онъ нуженъ, я съ этимъ согласенъ, для бѣдной Люб[ови] Алекс[андровны], которой безъ помощи мужа пришлось теперь воспитывать 4хъ мальчиковъ, именно когда помощь была бы нужнѣе всего. Степа бѣдный все забитъ, даже этотъ Labourdette его постукиваетъ, но не унываетъ.

Когда Степа входитъ въ комнату и видитъ гостя, незнакомое лицо (эту операцію онъ произвелъ вчера съ Сухотинымъ и Дьяковой), онъ очень усердно расшаркивается, такъ что гость чувствуетъ необходимость съ особенно пріятной улыбкой отвѣтить на поклонъ, и думаетъ, что этимъ отъ него отдѣлался, но тутъ то Степа начинаетъ еще чувствительнѣе и настойчивѣе расшаркиваться, какъ будто ожидая еще чего-то; гость опять улыбается, онъ опять расшаркивается, такъ что всѣмъ въ комнатѣ становится стыдно. Сухотина онъ довелъ вчера до нѣжныхъ поцѣлуевъ.

Ну, прощай, милый мой другъ, страшно писать вздоръ, можетъ, тебѣ не до этаго; надѣюсь, тревоги твои обо мнѣ теперь уже прошли.

Цѣлую всѣхъ. Въ запискѣ ты забыла чай, я его куплю; остальное все купитъ мама. Брамапутровъ¹⁵ приторговалъ и привезу съ собой. Деньги, если получу теперь за романъ, отдамъ Берсамъ. Что Яковъ,¹⁶ какой дуракъ, что убѣжалъ изъ больницы; не переставайте слѣдить за нимъ. Что дѣлается съ скотиной? Нѣтъ ли падежа? Не унываетъ ли Анна Петр[овна]?¹⁷ не занялась ли слишкомъ свадьбой дочери,¹⁸ подбодри ее, чтобы поила и кормила хорошенько телятъ и свиней, и старосту, чтобы, главное, скотина была исправна, а то и въ 2 недѣли можно все испортить, все, что сдѣлано въ годъ. Прощай, голубчикъ, поди гулять, смотрѣть зайчіи слѣды¹⁹ съ Зефиротами и каждый день посылай въ Тулу и пиши мнѣ.

Печатается по подлиннику, хранящемуся в АТБ. Впервые опубликовано в ПЖ, стр. 25—28. Письмо писано под диктовку рукой Т. А. Берс. Датируется первым декабря на основании следующих строк письма: «О вчерашнем дне писала тебе Таня; отчего я не писал, сам не знаю, кажется, устал, да и весь день для всех был, несмотря на всю торжественность, тяжелый и скучный». 30 ноября — именины Андрея Евстафьевича Берса.