— После обеда купаться можно будет, — добавила другая.

Мать Василия тотчас же ввязалась в разговор:

— Вам, озорникам, только и есть на уме что купанье, нет, чтобы о хлебе подумать. Хлеб-то горит от вашей погоды. Какие зеленя были у нас в Красном Яру, а нынче колоски-то сохнут. Хоть бы какой завалящий дождик пошел. В нашем колхозе весь урожай — от дождя. Ручеек — слава одна, скотину поить нечем. Богатая земля, а сухая. В старое время, бывало, хоть к попу пойдешь: у нас поп Афанасий — пьяница, царство ему небесное, но насчет дождя большой мастак был покойник. Только выйдет с иконой за околицу — глядь, уж накрапывает… Ты скажи мне, ученый человек, — обернулась она к профессору, который с интересом прислушивался. — Я не говорю против науки. Тракторы, комбайны, удобрения — это сила. А дождем, выходит, не вы заведуете. От бога дожди…

Профессор смущенно и вместе с тем довольно улыбнулся.

— Ученые работают над этой проблемой, — сказал он, — со временем они разрешат ее.

— «Со временем, со временем», — возразила старушка. — А урожай не ждет — ему подавай воду и баста. Не будет дождя — сгорит опять, как в сорок шестом году.

И тогда Шура Хитрово, стоявшая неподалеку, вдруг проговорила страстно и торопливо:

— Бабушка, скажите там всем у вас в Красном Яру, что дождь будет. Я не обещаю сегодня или завтра, но на этой неделе будет обязательно.

Старушка не одобрительно покосилась на нее.

— Этак и я тебе пообещаю, егоза! Не в этом году, так в следующем… Осенью полно их — дождей. Кому они нужны тогда!

— Настоящий ученый никогда… — начал профессор с упреком.

— Оставь, дядя, это старый разговор, — Шура отошла в сторону.

Но в эту минуту наверху на обрыве показался синоптик с метеосводкой в руках. Вдруг все заторопились, заговорили разом… Молодой человек в очках вручил Шуре букет и звонко поцеловал ее в обе щеки, так звонко, как целуют только посторонние.

— Надеемся на тебя, — крикнул он, — переходи скорее на пыль. Больше всего я верю в пыль.

— Журнал веди! — строго произнес его товарищ с трубкой.

Тетка Шуры толкнула в бок своего мужа.

— Скажи что-нибудь девочке… улетает… Родная ведь.

Пересиливая гордость, профессор нагнулся к племяннице:

— Ну, Шура, счастливого пути. Помни, что ты Хитрово. Не падай духом при неудачах. В другой раз добьешься. Неудачные опыты тоже нужны для науки.

Василий влез в кабину последний, надвинул крышку. Самолет грозно взревел, волны побежали от поплавка, раскачивая причал. Провожавшие замахали платками, мать Василия, скрестив руки под платком, победно оглянулась вокруг.

«Вот он какой у меня! — думала она. — На руках носила!»

Стыдно сознаться, но начальник воздушной экспедиции товарищ Хитрово А. Л. в первый раз в жизни поднималась в воздух, если не считать перелета в Москву на пассажирском «Дугласе», совершенного еще в детстве.

Тогда, восьмилетняя девочка, она всю дорогу просидела на коленях у мамы. Маме было нехорошо, и соседке, полной даме с цветами на шляпе, тоже было нехорошо, и котенку, который летел с дамой в авоське, тоже было нехорошо — он все время жалобно мяукал. Кроме этого, Шура ничего не запомнила, и поэтому она с таким интересом оглядывалась сейчас, стараясь видеть все, что происходит внутри и снаружи.

С торжествующим ревом гидроплан пронесся по протоке, взрывая поплавками сонную воду. Шура очень хотела уловить момент отрыва от воды, но так и не смогла. Только она засмотрелась на берег — и вот уже на поплавках не оказалось струй. Серый плотик причала показался еще раз, теперь уже далеко внизу. Не похожие на себя, кургузые людишки махали руками. Один из них отряхивал рукав. Шура поняла. «Больше всего я верю в пыль» вспомнила она наставление юноши в очках.

Затем, непонятно каким образом, под крылом оказался аэродром — широкое зеленое поле — и на нем начерченные по линейке и циркулем сопряжения неестественно желтых дорожек.

Под Шурой прошли бесконечные ряды самолетов, и солнце поочередно вспыхивало на их алюминиевой обшивке. Под крыльями транспортных самолетов — чудовищных белых рыб — дремали маленькие воздушные «мотоциклы». За ними стояли геликоптеры с наклоненными на бок, словно разомлевшими ото сна винтами; еще дальше — скоростные реактивные, с короткими треугольными крылышками; за ними — сверхзвуковые, веретенообразные, с шилом на носу, что-то вроде меч-рыбы на колесах.

Аэродром оборвался тенистым оврагом, и Шура увидела родной город. Он оказался не таким большим, как она представляла его себе. Он был виден весь сразу — синевато-зеленые склоны Кумысной поляны, железная дорога с красными спичечными коробками товарных вагонов, дома, похожие на кирпичи, поставленные на ребро, косое сплетение улиц, сбегающих к Волге, и белая блестящая полоса протоки с неподвижными, но усердно пыхтящими буксирами, и даже Зеленый остров. Театр умилил Шуру гигантское здание с массивными колоннами казалось гипсовым музейным макетом, какие ставят под стекло.

Потом все повернуло. Самолет пошел над белесой гладью Волги. Поперек реки тянулся мост, рядом с ним лежала его тень. По тени моста шла тень поезда, над ней расплывалась тень пара.

За Волгой пейзаж стал унылым и одноцветным. Самолет набрал высоту слились с землей деревенские домики, рассыпанные по балкам. Геометрические площади пашни, черные, бурые или зеленоватые, становились все реже. Исчезли и деревья — крошечные клочки зелени на тоненькой грибной ножке, — и внизу потянулись однообразные серо-желтые холмы, измятые оврагами. Через четверть часа Шура перестала узнавать села, устала восклицать про себя: «Ах, какой малюсенький!» — и отвела глаза от ландшафта.

Лейтенант Зорин сидел за штурвалом, и на лице его выражалось сосредоточенное внимание, как будто он перемножал в уме трехзначные цифры.

С трех сторон он был окружен циферблатами, кранами, ручками, кнопками, вентилями, рычажками, зеркалами. На черных циферблатах шевелились белые стрелки. По цифрам Шура угадала, что одна из них показывает высоту, другая — скорость, третья — наклон самолета, четвертая — количество горючего. Кроме того, здесь были манометры, счетчики оборотов винта, компас, часы, указатели кислородных приборов, угломеры и т. д. Глаза лейтенанта казались неподвижными, но руки почти все время перемещались между кранами и рычагами.

— Как вы успеваете следить за всем сразу? — с восхищением спросила Шура, но, не дождавшись ответа, отвернулась.

Со вчерашнего дня между ними установились отношения недружелюбного недоверия. Шура была самолюбива, Зорин тоже самолюбив, а одинаковые люди, как одноименные заряды, отталкивают друг друга.

Трения начались с самых первых слов — с высокомерного шуриного «Рекомендую вам немедленно отправиться. ..» Ни один генерал не разговаривал с летчиком таким пренебрежительным тоном, но Зорин не подумал, что генералы умеют командовать и знают, как говорить с людьми, а Шура впервые в жизни распоряжается незнакомыми и больше всего боится, как бы ее не подняли на смех.

Зорин выбрал себе почетную специальность летчика. Он привык, чтобы его уважали, чтобы его встречали, как «того самого Зорина».

Еще в школе он стал «тем самым», которого вызывали к доске при посторонних. Затем он выдержал конкурсный экзамен в авиационное училище, где на одно место было 12 заявлений, и в училище снова был «тем самым», который брал призы на стрельбищах и в математических олимпиадах, «тем самым», которого назначали старшиной курсантской роты за отличную учебу, единственным курсантом, выпущенным со званием лейтенанта, а не младшим лейтенантом, как всех остальных.

Из училища Зорин попал в воинскую часть, сразу же получил звено, старался заслужить авторитет и здесь стать примерным офицером, «тем самым» образцовым… Каково же было Зорину, когда на Саратовском аэродроме его встретили с усмешкой:

— А-а, это вы тот самый, который поведет «летающую елку».