— Расскажи мисс Скотт о себе.

— Нет, не хочу. Я не буду разговаривать с женщинами.

— Что ты делаешь в Нью-Йорке?

— Ничего.

— Ты работаешь?

— No, senor.

— Скажи, ты уличная женщина?

— Не понимаю вас, — ответила я с искренним отвращением.

— Я имею в виду, позволяла ли ты мужчинам обеспечивать себя и распоряжаться собой?

Мне хотелось дать ему пощечину, но я была обязана сохранять самообладание, так что я просто сказала:

— Понятия не имею, о чем вы говорите. Я всегда жила в своем доме.

После долгого ряда других вопросов, по большей части бесполезных и бессмысленных, он оставил меня в покое и обратился к медсестрам.

— Определенно, сумасшедшая, — сказал он. — Я полагаю, этот случай безнадежен. Ее нужно поместить туда, где за ней будут присматривать.

Так я успешно прошла вторую медицинскую проверку.

После этого моя уверенность в способностях докторов стала слабее, чем прежде, зато уверенность в себе возросла. Я верила теперь, что никакой доктор не может сказать, безумен человек или нет, пока ситуация не зашла слишком далеко.

Позже в тот же день пришли юноша и женщина. Женщина присела на скамью, пока юноша беседовал с мисс Скотт. Вскоре он вышел из сестринской и, лишь кивнув на прощание женщине, которая была его матерью, покинул госпиталь. Дама не выглядела больной, но, поскольку она была немкой, я не могла узнать ее историю. Во всяком случае, ее звали миссис Луиза Шанц. Она казалась потерянной, но когда медсестры принесли ей шитье, она принялась за него споро и умело. В три часа дня всем пациенткам дали жидкую овсяную кашу, а в пять вечера — чашку чая и кусочек хлеба. Мне повезло: когда они увидели, что я не могу заставить себя съесть этот хлеб или выпить ту жидкость, которая здесь гордо звалась чаем, мне дали кружку молока и крекер, точно такие же, какие я получила на обед.

Когда зажгли газовые светильники, поступила новая пациентка. Это была молодая девушка двадцати пяти лет. Она рассказала мне, что слегла из-за недуга. Ее внешний вид подтверждал это. Она выглядела так, словно страдала сильной лихорадкой.

— Теперь я испытываю нервическую слабость, — сказала она, — И мои друзья отправили меня сюда на лечение.

Я не объяснила ей, где она, и она выглядела довольно спокойной. В шесть пятнадцать мисс Болл сказала, что ей нужно уйти, так что мы все должны лечь спать. Потом каждой из нас — нас теперь было шестеро, — определили палату и велели раздеться. Мне дали короткую фланелевую сорочку на ночь. Медсестра собрала всю одежду, которую я носила днем, поместила ее в пакет, подписала его «Браун» и унесла. Зарешеченное окно было закрыто, и мисс Болл, принеся мне второе одеяло, что, по ее словам, было редкой услугой, оставила меня в одиночестве. Кровать была не слишком удобна. Точнее, она была настолько жесткой, что совсем не прогибалась подо мной, а подушка была набита соломой. Под простыней была расстелена клеенка, и, когда ночь стала холоднее, я пыталась согреть ее. Мои усилия были упорны, но к наступлению утра она все еще была ничуть не теплее, чем когда я ложилась в кровать, и застудила меня почти до температуры айсберга. Наконец, я бросила это дело, сочтя его невыполнимым.

Я надеялась, что смогу хоть немного отдохнуть в свою первую ночь в сумасшедшем доме, но я была обречена на разочарование. Когда ночная смена медсестер заступила на дежурство, им захотелось взглянуть на меня и узнать, что я из себя представляю. Стоило им уйти, я услышала, как кто-то возле моей двери спрашивает о Нелли Браун, и я задрожала, как всегда, боясь, что во мне распознают здоровую. Прислушавшись к разговору, я узнала, что это был репортер, ищущий меня, и я слышала, как он просил дозволения взглянуть на мою одежду. С внутренней тревогой я слушала беседу о себе и испытала облегчение, узнав, что меня признали неизлечимо сумасшедшей. Это всерьез ободрило меня. Когда ушел репортер, появился кто-то еще, и я услышала, что доктор пришел, чтобы встретиться со мной. Я не знала, с какой целью, и успела вообразить себе всякие ужасные вещи, вроде полного осмотра, и, когда они вошли в мою комнату, я опять дрожала от сильного страха.

— Нелли Браун, здесь доктор, он хочет с тобой поговорить, — сказала медсестра.

Что ж, если это все, чего он хочет, я могу это пережить. Я откинула одеяло, которое до этого натянула на голову в приступе страха, и подняла взгляд. Увиденное обнадежило меня.

Доктор был молодым хорошо выглядящим мужчиной с поведением и речью джентльмена. Некоторые могли бы осудить его за его действия, но я уверена, что, даже если это было немного нескромно, молодой врач не желал мне никакого зла. Он подошел ко мне, присел на край моей кровати и успокаивающе обнял меня за плечи. Было ужасно трудно изображать безумную перед этим джентльменом, и любая девушка могла бы посочувствовать мне в этой ситуации.

— Как вы себя чувствуете, Нелли? — спокойно спросил он.

— О, я в порядке.

— Но вы ведь знаете, что вы больны, — сказал он.

— Разве? — улыбнулась я в ответ.

— Когда вы покинули Кубу, Нелли?

— О, так вы знаете мой дом? — спросила я.

— Да, и очень хорошо. Вы меня не помните? Я вас помню.

— Разве? — повторила я и мысленно добавила, что не забуду его. Его сопровождал его друг, который не проронил ни слова, а просто стоял и смотрел на меня, лежащую в кровати. После еще множества вопросов, на которые я отвечала честно, они оставили меня, но начались другие трудности. Всю ночь медсестры читали друг другу вслух, и я знала, что другие пациентки не могут уснуть, как и я. Каждые полчаса или час сестры тяжелым шагом расхаживали по коридору, чтобы взглянуть на каждую пациентку, и стук их каблуков отдавался эхом, словно там маршировала рота драгун. Разумеется, это способствовало нашему бодрствованию. Затем, ближе к утру, они начали разбивать яйца для завтрака, и этот звук заставил меня вспомнить, как жутко я голодна. Время от времени крики и ругань доносились из отделения для мужчин, и это вовсе не помогало нам спокойно провести ночь. К тому же, когда привозили новых больных, звенел входной звонок, как погребальная песня для их жизни и свободы. Так я провела первую ночь в качестве сумасшедшей пациентки Бельвю.

Воскресным утром 25 сентября, как только пробило шесть часов, медсестры сорвали покрывало с моей кровати.

— Давай, тебе пора вставать, — сказали они и открыли окно, чтобы впустить холодный ветер. Моя одежда была возвращена мне. После одевания меня провели к умывальнику, где другие пациентки пытались смыть с лиц следы сна. В семь утра нам дали какое-то ужасное месиво, которое, по словам Мэри, было куриным бульоном. Холод, от которого мы достаточно настрадались вчера, не ослабевал, и, когда я пожаловалась медсестре, она сказала, что по правилам учреждения нельзя включать отопление до октября, так что мы должны перетерпеть прохладу, потому что трубы еще даже не привели в порядок. Затем дежурившие ночью медсестры, вооружившись ножницами, взялись за наш маникюр. Они быстро остригли мои ногти, потом сделали то же самое с другие пациентками. Вскоре пришел молодой привлекательно выглядящий доктор, и меня отвели в соседнюю комнату.

— Кто вы? — спросил он.

— Нелли Морено, — ответила я.

— Тогда почему вы называли себя Браун? Что с вами не так?

— Ничего. Я не хотела приходить сюда, но меня привезли. Я хочу уйти. Почему бы вам не отпустить меня?

— Если я пойду с вами, останетесь ли вы возле меня? Не попытаетесь ли вы убежать от меня, когда окажетесь на улице?

— Я не могу обещать, что не попытаюсь, — вздохнула я, с улыбкой глядя на его красивое лицо.

Он задал мне еще много вопросов. Видела ли я когда-нибудь лица на стене? Слышала ли я голоса? Я отвечала так подробно и честно, как могла.