Сознание того, что случилось непоправимое, что вдоль западной границы уже идут бои, обожгло мое сердце. Как-то не совмещалось: солнечный полдень, сверкающее море, раскатистый смех на соседней аллее и война. Так не бывает…
Несколько мгновений я стоял как вкопанный, обуреваемый этими мыслями, а потом словно очнулся. Взглянув на себя, я увидел, что стою в легких сандалиях, в серых брюках, белой рубашке, с полотенцем через плечо. Лицо мое вспыхнуло от ощущения стыда. Вероятно, такое же чувство испытал и подполковник. Точно по команде мы сорвались с места и помчались к санаторию. В вестибюле, в коридорах раздавались голоса, хлопали двери. Кто-то из отдыхающих, уже облаченный в военную форму, выходил от главного врача. Влетев в палату, мы сбросили нашу гражданскую одежду и уже через минуту топтались у зеркала, одергивая и оправляя гимнастерки.
— Немедленно на вокзал, в автобус — и на вокзал, — вытащив из шкафа чемодан и бросая в него вещи, сказал Федор Николаевич.
— Во сколько поезд на Москву, не помните, товарищ подполковник? — запихивая в свой чемодан гражданскую одежду, поинтересовался я.
— Садимся на первый же, идущий на север, — отозвался Федор Николаевич. — Я, брат, гражданскую прошел, по военным дорогам поколесил. У них расписание такое: прыгай на первый попавшийся, хоть товарный, а то накукуешься досыта…
Через час мы были на вокзале. Поезд до Ростова-на-Дону должен был вот-вот прибыть. Народу на перроне — яблоку негде упасть. Поезд пришел с опозданием минут на двадцать. Был он набит битком. Люди — среди них немало военных — гроздьями висели на подножках. Из окон вагонов доносился плач детей, ругань.
— Видно, товарищ подполковник, с этим нам не уехать.
— Что значит не уехать? Надо — уедем.
— Не на головах же людей…
— Не на головах, так над головами. Придется тряхнуть стариной. Держи-ка чемодан…
Куда только девалась санаторная мешковатость моего подполковника! Одним прыжком вскочил он на буфер, на поручень перехода между вагонами, и вот уже машет мне с крыши: мол, кидай чемоданы…
Глядя на нас, и другие пассажиры, в большинстве военные, забрались на крышу. Паровоз дал гудок, поезд дернулся несколько раз и пошел. На перроне остались кричащие люди, железнодорожник в красной фуражке, грозящий кулаком, раскрытый чемодан с вывалившимися вещами, видимо, упал с крыши…
— Ну вот, товарищ майор, — поудобнее устраиваясь на ребристой кровле вагона, сказал Федор Николаевич, — и началась наша с вами фронтовая жизнь.
Сменив три поезда — один из них был товарный, и нам с подполковником пришлось ехать на платформе, — на третьи сутки мы добрались до Москвы. Распрощались на Курском вокзале, подполковник поспешил в штаб своей части, а я — в академию.
Изменилась столица за десять дней моего отсутствия. Уезжал я из веселого солнечного города, сиявшего улыбками и звеневшего смехом. Из парков, Дворцов культуры, из уличных репродукторов лились танцевальные мелодии, легкие, беззаботные или лирически-грустные, — такие памятные моему поколению мелодии предвоенных лет: «Я парнишка веселый и бравый…», «Все хорошо, прекрасная маркиза…», «Эх, Андрюша, брось свои печали…».
Приехал я в город посуровевший, строгий. У большинства прохожих были серьезные, сосредоточенные лица. На вокзале люди толпились перед репродуктором — передавали сводку Совинформбюро. Дорогой я наслушался немало всяких фантастических предположений. Один говорил, что немцы выбросили под Киевом многотысячный десант. В это никто не хотел верить. Другой утверждал, будто наши войска шагают по Восточной Пруссии, взято много немецких городов. В это всем хотелось верить. А правда — вот она: каунасское, минское направления, войска Красной Армии ведут тяжелые бои в приграничных районах, враг, не считаясь с огромными потерями, вводит в бой все новые силы, продвигается вперед…
Передача закончилась, помрачневшие люди начали расходиться.
«На фронт… Немедленно проситься на фронт», — твердо решил я и зашагал к станции метро.
Но на фронт сразу попасть мне не удалось. Группе моих товарищей, на второй день войны подавших рапорты об отправке на фронт, командир холодно сказал:
— Заберите обратно и впредь постарайтесь не поступать, как нервные барышни. Вы слушатели Военной академии, командование знает, где и когда вас использовать… — и строго запретил досаждать ему рапортами.
Между тем многие слушатели получали направления и отправлялись в свои части. Остающиеся отчаянно завидовали им.
Те, кто остался, немедленно возобновили занятия по укороченной программе. За три месяца нам предстояло пройти годичный курс. В учебных аудиториях и самостоятельно заниматься приходилось по 16–17 часов в сутки. Поздно вечером, едва успеешь донести голову до подушки, засыпаешь тяжелым сном. Рано утром, в полусне поднявшись с кровати, ощупью добираешься до крана, чтобы плеснуть в лицо холодной водой: без этого невозможно разлепить глаза. Но и так поспать выпадало нечасто. Вражеская авиация бомбила Москву. Приходилось либо сидеть в бомбоубежище, либо дежурить на крыше здания академии, тушить зажигательные бомбы.
В конце сентября я был выпущен из академии. В моей комнате теперь поселился слушатель первого курса капитан Борисенков. Да, именно тот самый Николай Павлович Борисенков, мой первый командир и учитель. Встретились мы с ним в середине мая, еще до войны. Спускаюсь я в вестибюль, смотрю, с улицы входит стройный, подтянутый капитан. Поразительно знакомое лицо, походка…
— Батька! — крикнул я и бросился навстречу, потащил его к себе.
Взаимным расспросам не было конца. Оказалось, Николай Павлович участвовал в освободительном походе в западные области Белоруссии и Украины, в боях на Карельском перешейке, потом служил в Орловском военном округе, а теперь направлен учиться в Военную академию имени М. В. Фрунзе.
Забегая вперед, скажу, что недолго ему пришлось учиться в академии. В октябре 1-й курс был выпущен и слушатели получили назначения в действующую армию. Борисенков прошел всю войну и остался жив.
Следующая моя встреча с батькой произошла только через тридцать три года, в 1974 году. Уволившись из армии, Николаи Павлович работал начальником отдела кадров одного из московских предприятий. Сейчас он пенсионер.
…Я получил назначение на должность командира 4-го стрелкового полка 2-й Московской стрелковой дивизии. Командовал ею полковник Кудрявцев. Дивизия находилась еще в стадии формирования.
Нельзя сказать, что в должности командира полка я чувствовал себя очень уверенно. До того, если не считать академической практики, я командовал только ротой да в течение нескольких часов батальоном в бою на сопке Заозерная…
Личный состав полка по большей части либо зеленые новобранцы, либо люди в годах, проходившие срочную службу лет пятнадцать-двадцать назад и основательно огражданившиеся. Это означало, что времени для обучения потребуется много. А где его взять? Фронт стоял под Вязьмой, и по всему чувствовалось, что стабилизировался он ненадолго: немцы накапливали силы для нового удара.
16 октября меня вызвал к себе командир дивизии Кудрявцев. Это был стройный человек среднего роста, со строгим, волевым лицом. Две глубокие морщины прорезали его щеки от скул до подбородка и делали старше своих лет.
— Садитесь, товарищ Мошляк, — предложил он, после того как я вошел к нему в кабинет и доложил о прибытии.
Я сел на стул у стены.
— Положение усложнилось, — сказал Кудрявцев. — Немцы начали наступление несколькими танковыми группами, расчленили наш фронт и рвутся к Москве. Не исключено, что и нашей дивизии скоро придется вступить в бой… — Он приподнял руку и плавно опустил на стол ладонью вниз. — Знаю, все знаю… Личный состав необучен, малобоеспособен… Так вот, даю вам три недели. Главное внимание обратите на взаимодействие подразделений. Три часа в день необходимо заниматься строевой подготовкой. Вопросы есть?
Вопросы у меня были. За день до того мы с начальником штаба полка составили план подготовки личного состава. В этом плане основное внимание уделялось изучению оружия, которое бойцы знали плохо, а также отработке способов борьбы с вражескими танками. Но для таких занятий требовались хотя бы макеты танков, а их у нас не было. Направляясь к командиру дивизии, я хотел посоветоваться с ним, где достать макеты или хотя бы материал для их изготовления. Но Кудрявцев даже не упомянул о занятиях по борьбе против танков, и я об этом промолчал. Куда уж там: три недели дано на все… Смутило меня только непомерно большое количество времени, которое отводилось на строевую подготовку.