Тэйнхайлом управляли двое старших братьев. Это семейная традиция.

– А вы, значит, решились её нарушить.

– Из меня не получился бы хороший сеньор.

– Почем вы знаете? Вы ведь не пробовали. К слову, вы, как я понимаю, и монахом быть не

пробовали. Вы ведь никогда не жили в монастыре?

– Нет, – смутившись, ответил Уилл. – Но я знаю о тамошних порядках и думаю, что смог

бы к ним притерпеться.

– Это очень похвально для юноши, всю жизнь прожившего в богатом доме. Но почему вы

решили, что, похоронив себя заживо в четырёх стенах, сумеете следовать Руадам лучше,

чем оставаясь среди людей? Вас страшат искушения, Уильям? Вы от них собирались

бежать?

– Нет! Вы… вы совершенно этого не понимаете.

– Да, где уже мне. Но вопрос не в том, понимаю ли я вас, а в том, насколько вы понимаете

сами себя.

– Я прекрасно понимаю сам себя, – отрезал Уилл; он снова чувствовал себя задетым – не

самими словами, а снисходительным тоном разговора. В конце концов, как смеет этот

безбожник поучать его в таких вещах?!

– Да, да, в своём глазу бревна обычно не видят, – будто прочитав его мысли, кивнул

Риверте. – Ко мне это относится в полной мере – не меньше, чем к вам. Ваш брат Эсмонт –

надеюсь, я не переврал его имя? – никогда не говорил вам, что гордыня и надменность

хотя и не входят в число девяти основных пороков, но неизменно ведут к одному из них, а

чаще ко всем разом?

Уилл открыл рот и закрыл его. Он знал, что именно гордыня и чрезмерно развитое

самолюбие были его слабым местом – но не думал, что это так заметно. Он вдруг

почувствовал себя беспомощным, беззащитным перед этим человеком, почти голым.

– Уильям, вы ведь не особенно любили своего отца? – вдруг спросил Риверте тихо, и Уилл

вскинулся так, словно ему влепили пощёчину. Он не мог, не смел ответить на такой

вопрос – тем более этому человеку. Но тот и не ждал, казалось, ответа. Риверте вздохнул,

вертя ножку в бокала в пальцах. Сегодня на них почти не было украшений – только одно

неприметное кольцо на мизинце левой руки.

– На самом деле, – продолжал он тем же негромким тоном, – редко такие люди, как вы или

я, любят своих отцов. Мой родитель также меня не слишком одобрял, если вы понимаете,

о чём я. Как ни смешно, по причине, прямо противоположной вашей. Я тоже был у него

вторым сыном, однако в то время наши владения были майоратными, и традиция

предписывала младшим сыновьям, сколько бы их ни было, посвятить себя богу…

– Вас собирались посвятить богу?! – воскликнул Уилл. Зрелище Риверте в монашеском

одеянии, тут же всплывшее в его воображении, казалось полным абсурдом.

– Мне тоже это не показалось удачной идеей, – кротко сказал Риверте. – Видите ли, я

собирался завоевать мир. Лет с шести, если мне не изменяет память, жило во мне это

твёрдо принятое решение, осуществить которое из монастырской кельи мне

представлялось весьма затруднительным, ибо я никогда не имел пророческого либо

миссионерского дара. Моему отцу моё своеволие нравилось не больше, чем ваше –

вашему. Так что я в самом деле понимаю вас в этом отношении лучше, чем вы думаете.

Они молчали какое-то время. Потом Уилл, снедаемый не совсем достойным

любопытством, всё же решился спросить:

– И вы пошли против его воли?

– Естественно. Губить свою жизнь ради придури старого пердуна? Ещё чего.

– Он был вашим отцом! – резко сказал Уилл.

– Был. И что? Это не давало ему права обращаться со мной, как со своим холопом.

– Однако вы почему-то не осуждаете моего отца, который обращался со мной именно так,

– с горечью сказал Уилл – и прикусил язык, в ужасе осознав, что несёт. И перед кем! Перед

тем самым человеком, который…

– Вы – другое дело. Я с раннего детства знал, каков мой путь. А вы лишь воображаете,

будто знаете это.

– Вот как? – огрызнулся Уилл, по непонятной причине сильно задетый этим выводом.

– Именно так, – сказал Риверте спокойно. – Вы прочли слишком много книг, причём все

они говорили одно и то же на разный лад. Обычно юноши ваших лет вообще не умеют

читать, но вы кинулись в другую крайность и вообразили, что книги в равной мере

заменят вам и людей, и мир, и бога. Вы просто не знаете, от чего собираетесь отказаться.

Потому я и говорю, что ваши цели надуманны и мнимы. Скажите, у вас есть друзья?

Уилл, внутренне готовивший гневную отповедь, осёкся, сбитый с толку этим

неожиданным вопросом. Ну почему этот человек так любит резко менять тему посреди

разговора, стоит только Уиллу немного приноровиться к его бешеному напору и

бестактности?!

– Брат Эсмонт был мне другом, – сказал Уилл наконец после долго молчания.

– Что ж, – ответил Риверте после не менее длинной паузы, – в таком случае я, видимо.

должен принести свои извинения за то, что лишил вас единственного друга, выставив его

вон. Но я не верю в искренних и чистых душой монахов как класс материальных

сущностей. Отчасти поэтому вы совершено не видитесь мне монахом.

– Вы меня совсем не знаете.

– Правда? В таком случае, надеюсь, впереди у меня немало увлекательных открытий.

В течение следующей минуты он снова подливал и пил вино, а Уилл стоял, не зная, что

сказать или сделать дальше. Ему хотелось уйти, но и этого он тоже не мог.

– У меня тоже всего один друг, – сказал Риверте вполголоса, не глядя на Уилла. – То есть

один, кто может считать меня своим другом. При этом множество людей считает меня

своими друзьями, в общем-то не без основания, но, увы, я не могу ответить им

взаимностью, как бы того ни хотел.

– Так не бывает, – возразил Уилл. – Дружить без взаимности нельзя, дружба всегда

обоюдна…

– А любовь? – вдруг спросил Риверте, резко повернувшись к нему. – Любовь тоже

обоюдна?

– Н-нет… – Уилл замялся, выдавая свою несведущесть в этом скользком перемете.

– Вижу, вы не слишком уверены в своём ответе, однако он столь же верен, сколь неверно

ваше предыдущее утверждение. И дружба, и любовь без взаимности возможны, и

встречаются куда чаще, чем взаимность. Вот взять юного Освальдо. Он в меня влюблён –

но я в него нет, к сожалению. Или вот досточтимый сир Сантьяро из Рувана – помните

его? Он считает себя моим другом, и это даёт ему некоторые права, однако не столь

всеобъемлющие, как ему хотелось бы верить.

– А кого вы считаете своим другом? – внезапно спросил Уилл и тут же подумал: «Боже,

что я несу?» Но Риверте ответил совершенно спокойно, не моргнув глазом:

– Разумеется, Рикардо Четвёртого, божьей милость короля Вальены и повелителя Асмая,

Шимрана, Сидары, Сидэльи и, смею верить, в скором времени Рувана и Хиллэса. За что и

выпьем, – добавил он и залпом осушил бокал.

Уилл молча смотрел на него. Он, конечно, не мог поддержать такой тост, но что-то в

словах Риверте, как ему почудилось, на миг вышло за рамки его обычной жеманности. Он

казался… да что там, он, похоже, был в этот миг искренен, и имел в виду именно то, что

сказал.

– Король Вальены – ваш друг? – переспросил Уилл.

– Лучший, – ответил Риверте серьёзно. – Самый лучший друг, который у меня когда-либо

был. А я, смею верить – лучший друг, который когда-либо был у него. Что, как следовало

ожидать, порождает определённые толки. Да-да, я знаю, о чём вы думаете, монсир, и

почему сейчас покраснели! Вы так часто и мило краснеете… Но нет, и не просите, я

оставлю ваше любопытство неудовлетворённым. Должны же быть в моей биографии по-

настоящему туманные и таинственные страницы…

– Почему? – спросил Уилл, игнорируя вновь ставший колким и насмешливым тон.

– Почему что?

– Почему вам так нравится это?

– Что нравится, во имя бога?

– Казаться хуже, чем вы есть, – выпалил Уилл – и умолк, донельзя поражённый