Мы возвращаемся в группу. Перед глазами опять все плывет. То ли от усталости, то ли от захлестывающего меня потока мыслей.

Все уже сидят в ожидании очередного сеанса групповой терапии. Херре с детской улыбкой занял место между доктором и Метье. Я иду в противоположный угол стола. Доктор-неумейка начинает викторину.

— Тема сегодняшнего сеанса: «Что ждет тебя на другом конце “Радуги”?» Я не говорю о горшочке с золотом, я имею в виду ваше будущее. Что ждет вас по окончании срока лечения в «Радуге»?

Гровер, посасывая булочку, мрачно смотрит на меня. Логично, для него радуга не закончится никогда. Он сам радуга.

— Но перед тем как приступить к этой теме, я хочу познакомиться с Херре. Херре, не мог бы ты в двух словах рассказать о себе? Откуда ты и чего ожидаешь от наших сеансов?

— Меня зовут Херре, я из Фрисландии, мне двадцать пять лет, и я умею изображать Дональда Дака.

Метье заливается смехом, а сдвинутые брови Гровера, похоже, срастаются с его беззубым плоским ртом.

— Года четыре тому назад мы с братьями выращивали коноплю. Дело спорилось, и очень скоро мы стали мультимиллионерами. Потом я узнал, что нас заложили. Несколько парней из Гронингена стали нам угрожать. Настолько серьезно, что мои братья сбежали в Германию. С тех пор я больше о них не слышал. Однажды какие-то типы появились на пороге моего дома, пугая ножом. И сказали, что братьев моих больше нет в живых. Я как с цепи сорвался. В припадке безумия я совершил такое, о чем сейчас лучше промолчу. Это было ужасно. Я виноват. Ужасно.

Метье медленно гладит его по спине.

— Ужасно, — вторит она ему.

Невероятно. Этот Херре, если его действительно так зовут, умудрился дважды за сегодняшний день повесить нам лапшу на уши. Не моргнув глазом. Вот придурок. Херре опасен. Хлопая своими невинными коровьими глазами и помахивая шаловливым конским хвостом, он обведет здесь всех вокруг пальца. Доктор-неумейка оставляет его рассказ без комментариев, хорошо изучив его досье. Неужели все здесь просто разыгрывают спектакль? Ни дать ни взять кукольный театр.

— Хорошо, Херре, спасибо. Может, попытаешься нам сказать, что ждет тебя на другом конце «Радуги»?

— На другом конце «Радуги» я стану лучшим человеком. Я смогу обуздывать свою ярость. Это мне необходимо. И выучусь на судью. Я хочу стать судьей, чтобы выносить только справедливые приговоры. А еще я хочу жить в красивом доме с пятью ребятишками. У меня будет много друзей. И ферма. И деньги, которые я буду жертвовать на благотворительные цели.

Метье тем временем потеряла связь с реальностью. Она смотрит на него, как четырнадцатилетняя девчонка на концерте группы «Ду мар!»[32]. Ее рыбьи глаза блестят, доктор-неумейка это замечает (впервые он что-то верно оценивает) и пропускает ее очередь. Это означает, что я, совершенно неподготовленный и слегка на взводе, вдруг оказываюсь в луче прожектора.

— Что ждет меня на другом конце «Радуги»? Ты серьезно? Ты действительно хочешь это знать? (По-моему, я даже встал, произнося эти слова). Да у «Радуги» вообще нет конца! Его не существует! И это всем известно! Даже пятилетним детям. Радуга — это всего лишь преломление света. Мираж. Видишь то, чего на самом деле нет. Всякий раз, когда ты думаешь, что приблизился к цели, ты лишь отдаляешься от нее. У «Радуги» нет конца! И никакой горшочек с золотом тебя там не ждет. Этого горшочка тоже нет. Его придумали! Такие, как Смюлдерс! Наша «Радуга» — не полукруг, это замкнутый круг. Без конца!

После каждого предложения я, очевидно, стучу кулаком по столу, потому что вдруг ощущаю сильную боль в руке. Я вижу, как Гровер кивает. Метье сжалась в комок на полу. Херре глядит на меня как баран на новые ворота и улыбается.

— Да подумайте сами! Это же все чистой воды показуха! В «Радуге»… нет… конца… «Радуга» — это конец сам по себе!

Я отбрасываю стул. Дженга!

Меня хватают двое охранников и с силой выволакивают в коридор. Я стараюсь подстроиться под их темп, но они намеренно ускоряют шаг. Сцена выглядит более драматичной, если они тащат меня за собой. Мы направляемся в карцер, но мне до лампочки. Отлежусь там. Чем дольше, тем лучше. Ничего другого мне и не хочется.

С криком «Остынь немного!» охранники швыряют меня на бетонную кушетку. Из моих ботинок уже успели вынуть шнурки — стандартная процедура. Мне это знакомо.

Сначала я сажусь в углу на пол, а потом сворачиваюсь калачиком на кушетке.

Посреди ночи я вскакиваю от какого-то скрежета. По-видимому, мне даже удалось уснуть. Я слышу шепот и медленно опускаю ноги на пол. Протираю глаза закоченевшими руками. Чуть дольше, чем нужно. Чтобы проснуться. Одиночная камера нашей группы расположена в торце здания, на цокольном этаже со стороны сада. Я подхожу к крохотному зарешеченному окошку, откуда доносится звук.

Сквозь окно я различаю три мужские тени. Кто-то стоит в саду у внешней стены, на расстоянии шести метров от меня. Я еще раз тру глаза, чтобы привыкнуть к свету, а точнее, к темноте, и вижу, как какие-то мужики пытаются влезть на стену при помощи импровизированной лесенки.

Они почти не разговаривают друг с другом, но по обрывкам слов я узнаю голос Лекса. Это Ниф-Ниф, Нуф-Нуф и Наф-Наф. Они хотят сбежать. Они что, спятили? Сбежать из психиатрической больницы специального типа с интенсивным наблюдением? Сбежать из миража? И тут я во мне закипает злоба. Это же самые большие кретины в нашей больнице. Они заложили Хакима! Они растлевают всех наркотиками и спиртным, и, что самое страшное, им все по барабану.

Между тем Лекс первым влезает на стену и подтягивает за руки Дана. Не удивлюсь, если у них все получится и через десять минут они будут разгуливать на свободе. Еще минуты три я взираю на происходящее, но, когда и Рул уже оказывается наверху, я начинаю действовать. Машинально. Мне не надо долго раздумывать. Я не свободен — вы тоже не будете свободны. Особенно вы. Я хочу отомстить. Смюлдерсу и всем, кто упек меня сюда. Но в моем положении не слишком-то разбежишься. И тогда я поступаю совершенно по-свински.

Я направляюсь в противоположный угол карцера, где находится красная кнопка вызова. Я нажимаю на кнопку. Я продолжаю ритмично давить на нее. Через какое-то время появляется охранник, и я без зазрения совести рассказываю ему о том, что видел. На одном дыхании. Даже не запинаясь. Когда охранник убегает, я невозмутимо сажусь на кушетку и принимаюсь изучать стену. Через несколько секунд включается сигнализация. Полностью зажигается освещение в саду. Три поросенка уже перелезли через стену. Я слышу полицейские сирены и ложусь.

Я их сдал. Уж чего-чего, а этого я от себя не ожидал. Я донес на своих товарищей по несчастью. Не раздумывая. Я не смог смириться с тем, что они спрыгнут со стены и пойдут своей дорогой, а я нет. Я вообще не могу смириться с тем, что все здесь, похоже, способны идти своей дорогой, а я нет. Это моя призрачная месть. Я предатель. Кидала. Стопроцентный эгоист. В моей голове не существует социального парадокса. У меня нет среды обитания. Я боюсь всего, что меня окружает, и лишь ошалело мечусь из стороны в сторону, как кошка, загнанная в тупик. Что от меня осталось? Неужели это я?

Одиночная камера неприятна тем, что ты сидишь там наедине с самим собой. Стены и потолок выкрашены в желтовато-белый цвет. Цвет прокисшего молока с соответствующим запахом. В камере нет ни одного незакрепленного предмета. Здесь нет щелей. Нет краев. Нет мебели. Такое впечатление, что помещение вылеплено из монолита. Кровать и туалет выступают из стены. Здесь все как бы срослось друг с другом. Единственное инородное тело — это я.

Когда-то я читал комиксы об одной планете, заклятого врага которой заточили в яйцо. Яйцо поместили на самую высокую башню, окруженную самым широким рвом. В отсутствие врага на планете воцарился мир. Но после двадцати счастливых лет властелину планеты приснился кошмар: ему привиделось, будто опасный пленник сбежал. В ужасе властелин собрал всех своих советников. Никто, однако, не мог его успокоить. И проверить сон тоже было нельзя, ведь заклятый враг находился вне досягаемости.