Тут мадемуазель де Кантильен, увидев в углу свою подругу Аврору де Шерубен, пришедшую с теткой и братом, поспешила к ней, торопясь похвастать подарком де Сериза. Аврора восхитилась украшением, и подруги начали оживлённо костерить красавицу Розалин, поведение которой, горделивое и высокомерное, не лезло, по их мнению, ни в какие ворота.
— Говорят, к ней сватался маршал де Бельфор, но эта гордячка сказала, что не пойдёт за него…
— Наверное, ждёт принца королевской крови…
Брат Авроры был, однако, категорически не согласен с сестрой и её подругой. По мнению Робера де Шерубена, мадемуазель де Монфор-Ламори была прелестнейшей особой, необычайно разумной, безупречно воспитанной и в высшей степени добродетельной. Все эти комплименты, которые вполуха слушал стоящий рядом де Сен-Северен, говорили о серьёзном увлечении молодого человека. Матильда де Шерубен спокойно внимала словам племянника и племянницы. Брак между Розалин и Робером обсуждался в семье. Он был бы благоприятен со всех точек зрения. Состояние Робера прекрасно. Розалин — единственная наследница богатейшего поместья в Анжу. Они были созданы друг для друга. Поэтому мадам Матильда тихо, но весомо заметила Авроре и Стефани, что они вздорные болтушки.
Сидевшая рядом у камина воспитанница банкира Тибальдо Люсиль де Валье, юная, недавно вступившая в общество и уже просватанная особа, тем временем с тоской смотрела на Жоэля де Сен-Северена. Боже, какой мужчина! Какие бездонные глаза, какая улыбка! Ей же предстояло идти под венец с Анри де Кастаньяком, ничтожным и уродливым. Дела семьи так расстроены, что приходилось соглашаться. Впрочем, Люсиль полагала, что после свадьбы она отыграется. Что стоит сделать этого красавца-аббата своим любовником? Но ведь нужно будет ложиться в одну постель с Кастаньяком… Она вспомнила его кривые ноги, неприятные зубы и косящие глаза и почувствовала легкую дурноту, подступившую к горлу. Аврора де Шерубен тоже невольно любовалась аббатом и восторженно вздыхала. Вот оно, воплощение красоты и изящества, благородства и мужского достоинства! Жюстина д'Иньяс, молодая вдова, также внимательно поглядывала на отца Жоэля и, встретившись с ним взглядом, послала ему столь убийственную улыбку, что тот вздрогнул и торопливо обратился с каким-то вопросом к маркизе. Не заметив отклика на свои улыбки, раздражённая вдова обратила томный взор на Робера де Шерубена, который сделал вид, что необыкновенно увлечён беседой с Реми де Шатегонтье: мадам д'Иньяс не нравилась ему и просто пугала возрастом и любвеобильностью. Вдова знала, что глупо расточать внимание графу де Руайану, равно глупо пытаться обольщать его любовника Брибри де Шомона. Мсье де Ренар не видел никого и ничего, кроме своих пыльных книг, Анатоль дю Мэн был слишком незаметен, а Эдмон де Шатонэ считался верным супругом. Реми де Шатегонтье был безобразеней паука, Камиль де Сериз — противней жабы, банкир ди Гримальди, и это не скрывалось, давно уже стал безразличен к женщинам, и вдовице ничего не оставалось, как обратить пылкие взоры на Габриэля де Конти и начать с интересом прислушиваться к разговору о чесночном масле с базиликом и сыром.
Его светлость в перерыве между обсуждением приготовления terrine de lièvre и куропатками, фаршированными салом и луком, заметил похотливые взгляды упитанной вдовушки и обратился к мадам Жюстине с вопросом о цыплятах монморанси в вишневом соусе. Нравятся ли они ей? Она была восторге от них.
Ну, что ж…
Молодая вдова не видела, сколь пристально за ней самой наблюдал Реми де Шатегонтье, который был не прочь позабавиться этой ночью с мадам Жюстиной, но виконт заметил, что толстушка не удостоила его даже взглядом, зато битый час пялилась на чёртового иезуита. И не в первый раз, чёрт возьми, у бабёнок раздвигаются ноги перед этим мерзопакостным клерикалом! Что они все находят в нём? Всего лишь смазлив да корчит из себя святошу!
Виконт не любил аббата и, хоть тщательно скрывал антипатию, несколько раз намекал маркизе, что присутствие этого ханжи и фарисея не украшает её гостиную. Увы, мадам де Граммон только улыбалась и мягко замечала: «Вы просто завидуете ему, Ремигий…», — чем ещё больше бесила виконта.
Злые языки не миновали язвительными выпадами и самого Реми, обратив против него насмешливые строки Вольтера о колдуне Гермафродите, забывшего попросить Бога о даре быть любимым, кои часто саркастично цитировались в свете: «И сделал Бог, карая колдуна, его уродливей, чем сатана… Напрасно он устраивал беседы, балы, концерты, всюду лил духи и даже иногда писал стихи…» Правда, говорилось это только в отсутствие самого виконта, но Шатегонтье, даже не слыша ироничного шепота за спиной, чувствовал себя болезненно уязвленным пренебрежительными женскими взглядами. Внимание же, оказывавшееся дамами аббату, бесило его до дрожи.
Сейчас он нарочито насмешливо обратился к отцу Жоэлю, заметив, что тот перелистывает Библию.
— Господи, де Сен-Северен! Вы все ещё держитесь за ваши предрассудки? Ведь всякий, кто серьезно задумается над нелепой моралью ваших святых писаний, убедится, что она противоречит природе человека. Человек всегда будет искать наслаждений, и вам никогда не удастся заставить его любить неудобства и несчастья. Ваша религия — враг человеческих радостей. Блаженны плачущие! Блаженны скорбящие! Горе тем, кто живет в довольстве и веселье! Таковы те редкостные открытия, которые вы провозглашаете! Пора быть умней. Отрекитесь от ваших суеверий, пусть вашей целью будет счастье, руководителем — разум. Если действительно есть Бог, заботящийся о своих творениях, Бог справедливый, добрый и мудрый, Он не прогневается на вас за обращение к разуму…
Сен-Северен кротко взглянул на его милость и, беся де Шатегонтье, осторожно перевёл глаза с виконта на мадам Жюстину. Тяжело вздохнул, словно извиняясь, и нежно улыбнулся Реми.
— Многое в духе Божьем недоступно человеческому разуму…
— Полагать, что мы обязаны верить в вещи, недоступные нашему разуму, так же нелепо, как утверждать, что Бог требует, чтобы мы летали, не имея крыльев, — Реми был взбешен не столько словами, столько улыбкой иезуита, в которой ему померещилось понимание причин его раздражения и издевка над ним.
Он ошибался: издевки не было. Вскоре по возвращении из Италии отец Жоэль поселился в квартале Сен-Жермен и часто прогуливался по Итальянскому бульвару и прилегающим улочкам. Однажды вечером по весне ему довелось увидеть Ремигия де Шатегонтье и молодую особу, лица которой он не разглядел из-за кокетливой вуали на шляпке. Реми называл её Жюльетт и просил о встрече наедине. Девица резко ответила, что весьма благодарна за оказанную помощь, но, заплатив по уговору, больше не считает себя обязанной, и порекомендовала посмотреться в зеркало. После чего — вспорхнула в открытое ландо и укатила. У Жоэля невольно сжалось сердце: уродливые черты Реми перекосила мука, он опустился на близлежащую лавчонку и закрыл ладонью глаза. Аббат хотел подойти и утешить его милость, но побоялся ещё больше ранить самолюбие де Шатегонтье тем, что невольно стал свидетелем его унижения. Однако, когда Реми, просидев несколько минут в молчании, опустил руку, аббат ужаснулся. На белесых ресницах виконта застыли слезы, но в глазах полыхало пламя. Его милость резко поднялся и, злобно что-то шепча, кликнул наемный экипаж. Аббат долго сидел тогда на бульваре, размышляя над неведомой ему трагедией уродства, и с тех пор был неизменно ласков с Реми, ни разу не уронив по его адресу ничего оскорбительного.
Увы. Это нисколько не мешало виконту ненавидеть его самого.
…- Давайте не будем шутить святыми вещами, господа, — резко перебил Реми банкир Тибальдо. Крупный, даже грузный, с тяжелым торсом и хорошо вылепленной головой, он имел в линиях лица нечто патрицианское, помпезное и изнеженное одновременно. Неординарность проступала в его упадочных чертах. Он нисколько не ревновал к красавчику-аббату, но не любил религиозные диспуты. Упаси Бог, опять Шатегонтье заведётся со своими афинскими проповедями. Хуже любого попа, ей-богу… — Я тоже глубоко убежден, господа — проронил он, — что кроме обычных способов постижения истины — опыта, чистого мышления, предания и авторитета — существует возможность мистического познания, недоступного разуму.