Все, кто знали банкира, тогда просто оторопели.

Теперь же герцог вмешался в разговор просто от скуки. Предмет спора — Вольтер — был ему безразличен, на мораль было наплевать, но его забавляла горячность священника.

— Вы обвиняете Вольтера в зависти, низости и раболепии, Жоэль, — Габриэль де Конти почесал кончик толстого носа. — Что же, всё это правда. Но этот завистник всю свою жизнь хлещет кнутом тиранов, фанатиков и прочих злодеев. Этот подлец славится своим постоянством в любви к человечеству, иногда помогает несчастным в беде и мстит за угнетённую невинность! Раболепный и льстивый, он проповедует свободу мысли, внушает дух терпимости…

Против воли герцог объединил Сен-Северена и Камиля де Сериза. Оба расхохотались. Реми де Шатегонтье, хоть и разозлённый до этого, не мог не рассмеяться со всеми. Ну и панегирик! Хороша адвокатура, чёрт возьми…

— Воистину, я никогда не постигну тонкостей этой абсурдной логики, — отсмеявшись, сквозь слёзы проговорил отец Жоэль, — когда священника Жака Ларино обвинили в блудной связи, его извергли из сана, потому что, по мнению общества, блудник не может проповедовать целомудрие. Но когда Вольтер, гребущий деньги с Нантской концессии, занимающейся работорговлей, проповедует свободу, все аплодируют. При этом он, будучи импотентом, поёт в своих стихах хвалы блудным шалостям, ненавидя аристократию, этот плебей покупает дворянство, провозглашая терпимость, склонен к исступлённой агрессивности. Но почему же о несчастном Жаке Ларино вы не говорите, что да, он распутник, но зато с амвона-то провозглашал добродетель! То-то ваш Вольтер и требует «écrasez l» infâme'! Пока есть логика нравственности, логика церкви, его аргументы для людей морали всегда будут смердеть ложью. — Во время своей речи обычно невозмутимый и сдержанный де Сен-Северен оживился, его тёмные глаза заискрились.

Мужчины внимали молча, девицы же пожирали аббата, донельзя похорошевшего и разрумянившегося, жадными и восторженными взглядами, едва ли понимая, о чём идет спор.

— Согласитесь всё же, Жоэль, — не сдавался герцог де Конти, — Вольтер умеет дать почувствовать противнику своё интеллектуальное превосходство, иными словами, дать понять, что тот — эпигон, дутая величина, бездарь и жалкий плевел…

Отец Жоэль утвердительно кивнул.

— Может. Но если хотите, Габриэль, я научу этому и вас. В чём трудность-то? Если ваш противник осмотрителен — назовите его трусливым, остроумен — скажите, что он шут и фигляр, расположен к простым и конкретным доводам — объявите посредственностью, обнаружит склонность к абстрактным аргументам — представьте его заумным схоластом. Если он серьёзен, заявите, что ему не хватает тонкого остроумия и непосредственности чувств. Если же он окажется как раз непосредственным человеком с тонкой интуицией, сразите мерзавца утверждением, что ему недостает твердых принципов. Если он рассудочен, то он — пустышка и лишен глубоких чувств, а если обладает ими, то он — тряпка, потому что ему не хватает высоких рациональных воззрений. Отрицайте очевидное. Если ваш оппонент всю жизнь твердил, что верит в дьявола и ад, заявите, что он никогда ещё не поднимался до истинной и незыблемой веры в существование Сатаны и присных его. Опровергайте мысли, которые противнику никогда и в голову не приходили. Покажите, что он болван, приводя в примеры действительно глупые тезисы, которые, однако, оппонент никогда не высказывал, обвиняйте того, кто умнее, в распутстве, корысти, суеверии, в глупости и бесплодии — клевещите смелее, что-нибудь да останется. Но по-мужски ли это?

Габриэль де Конти усмехнулся тираде аббата, потом брезгливо поморщился.

— Да, тут вы правы. Вольтер не мужчина. Подумать только! Пятнадцать лет довольствоваться уродиной-книжницей, бабой, которая, живя с тобой, забеременела от другого, да ещё и померла с именем твоего соперника на устах… Фи…

Ремигий, блеснув глазами и облизнувшись, сразу забыл о Вольтере и переключился мыслями на подлинно обожаемую им тему. Искусство соблазнить женщину во все времена было любимейшей темой мужских разговоров. Шатегонтье же слыл большим любителем женщин, его чувства были постоянно воспалены от мыслей об интимнейших красотах женского тела, а думал он о них часто — вернее даже сказать, полагал аббат Жоэль, подмечая его жадные взгляды на девиц, ни о чём другом он и не думал. Подпив в мужской компании, Реми неизменно прославлял нежные и вызывающие изгибы поверхности бедер, самый совершенный образчик которых выказывает Венера Каллипига, эти формы, по мнению Реми, являли собой принцип высшей красоты. Но салон не будуар, общество не petite maison, и Реми, как паллиатив, пустился в обсуждение последних придворных интрижек и сплетен о мадам де Помпадур.

Между тем, герцог, прищелкнув языком, всё же не мог не бросить аббату ещё один аргумент.

— Однако, Жоэль, признайте всё же, чёрт возьми, что талантлив мерзавец! Согласитесь…

Отец Жоэль закусил губу и промолчал.

Тут прибыла старая подруга маркизы, редко посещавшая в последнее время салон, графиня Анриетта де Верней, по мнению Реми де Шатегонтье, «живое ископаемое», «привидение с Гнилого болота», ибо старуха подлинно жила в недавно отстроенном квартале Маре. Графине было около восьмидесяти, но она, к удивлению завсегдатаев салона, не утратила многих вещей, коих обычно лишаются с юностью. У её сиятельства были свои зубы, она сохранила прекрасное зрение и слух, здравый смысл и доброе имя. Маркиза де Граммон как-то заметила даже, что Анриетта умудрилась не потерять и совесть, что было, разумеется, удивительнее всего.

Усевшись на самое удобное кресло, с которого она одним только взглядом согнала Бриана де Шомона, водрузив себе на колени корзинку, откуда тут же высунулась пегая собачья мордочка, старая графиня внимательно и пристально оглядела гостей маркизы, потом тихо спросила Присиль, кто этот прелестный юноша? Маркиза растерялась, но потом, проследив направление её взгляда, поняла, что спрашивает Анриетта вовсе не о молодом Робере де Шерубене, но об аббате Жоэле. Она тихо ответила, что аббат вообще-то итальянец из знаменитых Сансеверино.

Старуха не утратила с годами и память.

— Графы ди Марсико, род Анжерио, или Энрико, великого коннетабля Неаполя, или Галеаццо, великого скудьеро Франции? Это герцоги ди Сомма, принцы ди Бисиньяно?

Этого маркиза де Граммон не знала и просветить подругу не могла. Ей рекомендовал аббата герцог Люксембургский, чего же боле-то, помилуйте? Меж тем старуха властно подманила к себе отца Жоэля, подошедшего и склонившегося перед ней со спокойной улыбкой. Она повторила свой вопрос, интересуясь его родословной. Аббат застенчиво улыбнулся, недоумевая, откуда старуха знает итальянские генеалогии, но удовлетворил любопытство графини.

— Младшая ветвь рода ди Сомма, я — младший из младших, мадам.

— Кем вам приходится Луиджи, принц ди Бисиньяно, герцог ди Сан-Марко?

— Я младший сын его двоюродной сестры, его сын Пьетро Антонио — мне троюродный брат, — рассмеялся Сен-Северен.

Старуха внимательно разглядывала его через лорнет, словно изучала в лавке антиквара дорогую безделушку, и наконец, спокойно и веско проронила, словно вынесла вердикт:

— Вы просто красавец.

Жоэль смутился. Румянец проступил на его щеках сквозь тонкий слой пудры, он опустил глаза и совсем стушевался. Аббат не любил упоминаний о своей внешности — это словно приравнивало его к женщинам. К тому же он заметил, как болезненно исказились лица Камиля де Сериза и Реми де Шатегонтье.

— О, вы ещё и застенчивы… — насмешливо проронила старуха, — ну да ничего. Краска стыда — ливрея добродетели.

— Застенчивость — просто проявление его целомудрия, — издевательски бросил де Сериз.

— Скромность — лучшая приманка похвалы, — в тот ему проронил де Шатегонтье.

— Совершенство не нуждается в похвалах, дорогой виконт, — высокомерно проронила графиня, насмешливо окинув пренебрежительным взглядом самого Реми, словно говоря, что уж в нём-то похвалить нечего, — но я допускаю, что его стыдливость неотделима от нравственности. Человек, потерявший стыд, способен только на гадость, но мужчина с таким лицом на гадость, видимо, неспособен в принципе… — Старуха откровенно любовалась красотой священника.