Но каждый вечер она, словно околдованная, шла в тёмный портал…

С начала октября сильно похолодало. Среди студентов участились пирушки — теперь приятнее вечерами было посидеть у камина, чем разгуливать под луной. За это время все успели узнать друг друга, первоначальный лед отчуждения был растоплен. Гостеприимный и радушный Морис де Невер дважды в неделю устраивал вечеринки, куда постепенно стали стекаться все его сокурсники. Со временем обозначились склонности, выделились предпочтения, определились симпатии и антипатии. Самому старшему из них было всего двадцать четыре года, а много ли надо для веселья в юности, да ещё с бокалом в руках?

Но не всем было весело, и не всех согревал шамбертен.

Безнадёжно. И с каждым днем это становилось всё очевиднее. Почему, вообще, его счастье, спокойствие и благополучие может зависеть от причуд и капризов какой-то белокурой девицы, вертихвостки и кокетки, скажите на милость? Но, чёрт возьми, до чего хороша! Риммон и сам не заметил, как влюбился в Эстель. Едва он, после памятной ночи с Лили, проклиная всех баб, вместе взятых, стараниями своего слуги, старика Антонио, чуть пришёл в себя, в дверях освещённой чадящими свечами аудитории, куда он и вошёл-то Бог весть зачем, его взгляд неожиданно упёрся в голубые глаза Эстель. Она была в бледно-розовом платье из чего-то блестящего, отливавшего в свечном пламени золотисто-алым, и мраморная кожа мягко гармонировала с этим, то и дело проскальзывавшим блеском. Белые локоны волнами ниспадали на грудь, и в тени их её кожа чуть голубела. Она подняла на него глаза.

В осеннем свинцовом небе, казалось, сверкнула молния.

Он, рано познавший женщин, никогда особенно не ценил их. Веселые девочки были непременной составляющей бордельных вечеров да дружеских попоек — на то они и веселые девочки. Эстель не была веселой девочкой, это Риммон понимал, но как вести себя с ней — просто не знал. Кроме того, хоть он и оправился от ночи, проведённой с Лили, но полного выздоровления не чувствовал: пережитое недомогание нет-нет да отзывалось — то болью за грудиной, то странной и болезненной скованностью, то лихорадочным возбуждением по ночам.

Неожиданная безумная страсть, свалившись на него как обвал в горах, ещё больше изломала и обессилила его.

Замечая, как голубые глаза Эстель останавливаются на Ригеле, он бледнел и злился, бесили его и комплименты, щедро расточавшиеся ей Митгартом. Но Невер… Чертов Купидон! Cherubino d`amore! При одной мысли о нём у Сирраха темнело в глазах. Пытаясь же обратить её внимание на себя, понравиться ей, он с изумлением замечал, что становится неуклюжим и косноязычным, с трудом подбирает слова и не может выразить самую заурядную мысль.

Что же это, а?

Синьорина Фьезоле была наделена счастливой внешностью, заставлявшей слабеть мужские сердца и вызывавшей зависть женщин. Её, итальянку, все принимали за француженку, преподаватели неизменно улыбались "мадемуазель де Фьезоль", даже имя её произнося по-французски. Живая и очаровательная, она отличалась добродушием и недолюбливала только Эрну Патолс, чья величавая осанка и горделивые черты могли составить ей конкуренцию. Она выбрала себе в подруги спокойную и сдержанную Симону Утгарт, и скоро прониклась к ней искренней симпатией.

Что до влюблённости Риммона, то она поняла всё гораздо раньше самого Сирраха, но страстность его натуры пугала её, склонность к тёмным заклинаниям и приятельство с противными ей Нергалом и Мормо раздражали. Ей гораздо приятнее было проводить время с неизменно приветливым и галантнымМорисом де Невером и поэтичным романтиком Ригелем. С ними было спокойно.

Риммон бесновался. Его любимец, пёс Рантье, забившись под диван, с ужасом наблюдал за хозяином, в отчаянии мечущимся по комнате. Глаза господина метали искры, и в гостиной почему-то оплывали вязким тёмным нагаром незажжённые свечи, а по временам вдруг начинали тлеть дрова, грудой сваленные у камина.

Дружба с Морисом изменила жизнь Эммануэля. Мормо и Нергал оставили его в покое, просто перестав замечать, он стал завсегдатаем вечеринок Невера, иногда оказываясь в нескольких шагах от Симоны, приходившей вместе с Эстель. Несколько раз он, по просьбе Мориса, читал свои стихи и играл скрипичные пьесы, с трепетом замечая на себе взгляд Симоны. Он понимал, что надеяться ему, безродному нищему, не на что, но, вопреки рассудку, надеялся — сам не зная, на что.

Иногда он дерзал заходить к ней в гостиную. Симона успела прославиться среди сокурсниц даром прорицания и охотно гадала тем, кто просил её об этом. Ригелю она напророчила удручающее долголетие и обеспеченную, спокойную жизнь. Эммануэль не верил предсказаниям, но заворожённо слушал звуки её голоса и весь дрожал мелкой нервной дрожью.

Проницательный Невер вскоре понял вполне достаточно, чтобы иногда наедине беззлобно подшучивать над другом, при этом неизменно стараясь подчеркнуть перед Симоной его музыкальную и поэтическую одарённость. Сам он уделял, страшно раздражая Риммона, некоторое внимание красотке Эстель и величавой Эрне Патолс, забавляясь их взаимной ревностью. Впрочем, его почти дежурная французская галантность позволяла каждой из девиц полагать, что он тайно влюблён именно в неё. Он затверженным с ранней юности, привычно нежным взглядом, исполненным очарованности и восторга, окидывал каждую особу женского пола. Красота довершала впечатление. Девушка видела перед собой белокурого ангела, чьи бездонные голубые глаза смотрели на неё с добротой и восхищением, и девичьи сердца таяли как воск. Эммануэль видел, что на самом деле Морис не влюблён ни в одну из них, ибо никогда не говорил с ним ни об одной и ни одной не выделял. Ригель не решался спросить, нравятся ли ему их сокурсницы, но с течением времени сам понял, что в поведении друга нет ничего, кроме безучастной и холодной галантности.

Погруженный в занятия Гиллель Хамал был редким гостем неверовых вечеринок. В последнее время отношение сокурсников к нему тоже заметно изменилось. Несмотря на то, что он всегда уклонялся от любых политических, религиозных или социальных деклараций, мало-помалу он приобрёл в кругах товарищей значительное, хотя, на первый взгляд, и не очень заметное влияние. К редким предупреждениям этого молчаливого юноши на курсе стали прислушиваться, ибо, как было неоднократно замечено, тот, кто хоть раз отнёсся к его словам без должного внимания, имел после все основания сожалеть об этом. И весьма.

Август фон Мормо поначалу, сталкиваясь с ним, довольно часто и весьма настойчиво высказывал мысль о том, что Меровинг — не гетто, и евреям здесь не место. Однако вскоре, узнав из некоторых достойных доверия источников, что состояние Хамала исчисляется шестизначной цифрой, въявь демонстрировать свою юдофобию перестал. Однако Нергал никогда не упускал случая унизить Гиллеля иным образом: не разобравшись в причинах, заставивших того покинуть "Фазаны", ибо мадам Бове запретила своим девицам болтать, он счёл Хамала не мужчиной и часто, так или иначе, намекал на это.

Гиллель бесновался и возненавидел Нергала до дрожи.

Бенедикт Митгарт и Генрих Виллигут в гостиной Невера обычно составляли карточное трио с Сиррахом Риммоном. Хелла Митгарт вела счёт за брата, подозрительно следя за игрой, и лишь иногда на мгновение останавливала взгляд на Морисе де Невере. Что до Мормо и Нергала, то появляясь, они неизменно вносили в благожелательную атмосферу вечера элемент свары и препирательств о демонических обрядах, на коих оба были помешаны. Лили, после столь памятного ему ночного происшествия, Морис де Невер не приглашал никогда, но она иногда приходила в компании Августа и Фенрица, став неизменной участницей их инфернальных шабашей. Впрочем, Нергал всё чаще появлялся один, без Лили и Мормо, и его жёлто-карие глаза, отражавшие свечное пламя как зеркала, останавливались на Эрне Патолс и погасали. Тут к слову будет сказать, что за прошедший месяц отношения фройляйн Лили фон Нирах и мисс Эрны Патолс резко ухудшились и теперь, встречаясь, они демонстративно отворачивались, при этом на лицах обеих мелькало презрительное высокомерие.