Митгарт вынужден был признать, что дьявольское богослужение интересней божественного, неизменно нагонявшего на него скуку. Он не верил в Пресуществление тела Христова, и осквернение причастия, потоптанного каким-то толстым попиком, было ему непонятно — чего так усердствовать? Но зрелищное театральное соединение на алтарном пуфике Лили и Мормо, облачённого в какое-то смехотворное подобие сутаны, оставлявшей открытыми гениталии, понравилось ему и возбудило. Наркотическое зелье, розданное участникам, оказало дополнительное действие, и Бенедикт с изрядной долей удовольствия принял участие в развесёлой свальной забаве, последовавшей в заключение. Он не помнил, кто попадал под него, но старался даже в разгаре оргии не оказаться рядом с Виллигутом, чьи склонности теперь стали явными. Собственно, он ничего бы не имел против подобных изысков, но не в Меровинге, и не с Генрихом, — тот не нравился ему. Он забавлял уже третью девицу и, одурманенный предложенным ему настоем, не очень удивился, увидев в разгаре развлечения рядом с собой куратора.

Утром он не вспомнил об этом, хотя и ощущал, что позабыл нечто странное.

Утомлённый Мессой Мормо тем не менее не хотел отпускать Лили, и после церемониала затащил её к себе. Но их общению помешал стук в дверь — слишком хозяйский, слишком вагнеровский. Так стучат только кредиторы. Qui diable!? В ярости распахнув дверь, Мормо остановился, как вкопанный, почувствовав, что в горле мгновенно пересохло. Он осторожно сглотнул слюну и облизнул губы.

На пороге стоял куратор. Отстранив Мормо, Эфраим Вил прошёл, словно был у себя дома, в гостиную и, присев на вращающийся стул у рояля, долгим взглядом пронзил раскинувшуюся на подушках полусонную, одурманенную Лили. Взгляд его упёрся в небольшое родимое пятно, черневшее на её левой груди. Потом он повернулся на стуле, задав несколько ничего не значащих вопросов Мормо, придвинулся к роялю и его длинные пальцы с ногтями, больше похожими на когти, упали на клавиши. Послышались такты мелодии, в которой Мормо, обладавший недюжинным слухом, сразу опознал заупокойную мессу. Но опознал с трудом, ибо аккорды её доносились только из-под правой руки куратора, тогда как левая, порхая abbassamente di mano, разухабисто наигрывала пошлейшую шансонетку "Повыше ножки, дорогая". Мормо неоднократно слышал её в свинском исполнении Нергала, который всегда игриво подхрюкивал в такт вульгарному напеву. Потом аккорды шансона стихли, и через несколько тактов vivace, con brio, мягко превоплотились в сентиментально-слезливую песенку, слова которой Мормо помнил с детства: "Ah, mein lieber Augustin! Alles ist weg…", "Ах, мой милый Августин, всё прошло…"

Музыка резко оборвалась. Куратор посидел ещё несколько минут и, по-хозяйски налив себе коньяку, выпил. Затем резко встал и вышел, неслышно прикрыв за собой дверь.

Мормо в недоумении задвинул засов.

Сумбурная субботняя ночь наконец иссякла последним бокалом пьянчуги, и сквозь пустое дно забрезжил вялый октябрьский рассвет. Утром в воскресение Эстель и Симона собрались в лавчонку, расположенную в городишке Шаду, неподалеку от Меровинга. Сиррах, хоть и не успел выспаться, вызвался проводить их. Его предложение, правда, без энтузиазма, всё же было принято, девицы боялись идти совсем одни пустынной дорогой.

На рассвете Сиррах ощущал мутную тошноту и головную боль, при воспоминании о ночном шабаше морщился. Тяжело было на душе, но хуже всего было то, что мрачное нездоровье уже месяц — ещё со времен той ужасной ночи с чёртовой рыжей ведьмой, угнездилось в нём, точно червь, и исцеление не приходило… Сиррах не мог понять, в чём его недуг. Сердце странно щемило, точно сжимало неясным предчувствием смерти. Это ощущение неимоверно угнетало. Что с ним такое, Боже?

Милое личико Эстель заставило его на время забыть о недомогании, а спустя час ему вдруг неожиданно полегчало. В глазах просветлело, Сиррах внезапно успокоился, расслабился, словно стряхнул с себя многодневную усталость и напряжение. Почувствовал себя собой, обрёл исходную силу духа и изначальную волю. Перестало мучительно спирать дыхание и ныть левое плечо. Его косноязычие вдруг тоже пропало. Риммон искрился остроумием, рассказывал забавные истории, смешил их любым своим замечанием, всегда приходившимся кстати.

Эстель то и дело заливалась хохотом, с удивлением спрашивала, что это с ним сегодня?

Пообедали они в два часа пополудни в придорожной харчевне. В Меровинг возвращались пешком, и всю обратную дорогу Риммон чувствовал себя счастливым. Подумать только! Что вдруг случилось? Эстель была теперь приветлива и разговорчива, улыбалась, а порой и откровенно кокетничала с ним!

Сиррах не мог понять, что произошло, но ликовал.

Вернувшись в замок, они, миновав Южный портал, подошли к статуе Помоны, вокруг которой полукругом располагались скамейки. На одной из них в чёрном бархатном пальто и берете с белым пером сидела Лили Нирах. Сирраху не хотелось ни видеть её, ни приветствовать, но кто знает, какую сцену способна закатить эта дрянь, да ещё при Эстель?! Сжав зубы, он галантно поклонился, про себя пожелав ей сдохнуть. Симона вдруг вскрикнула, остановив остекленевший взгляд на груди Лили. Риммон с недоумением взглянул на неё, потом на Лили и вздрогнул. Оказывается, он был не одинок в своих тайных желаниях.

Под левой грудью Лили, почти неразличимая на чёрном бархате, чернела ручка ножа, вошедшего в тело по самую рукоять.

….После того, как гроб с телом Лили был установлен в храмовом притворе для завтрашнего отпевания, все, собравшись в гостиной Мориса де Невера, сидели молча. Наконец тишину рассёк логичный и бесстрастный голос Бенедикта Митгарта.

— Ну, и кто это сделал?

Морис де Невер был не менее спокоен.

— А кто последний видел её живой?

— Нашли мы её в четверть пятого, с Эстель и Симоной. До этого я видел её вчера в Зале Тайн. — Сиррах лениво наполнил стакан вином.

— Ты намекаешь, что её прирезали я или Мормо? — Нергал встал и теперь в упор посмотрел на Риммона.

— Ну, да, что если она почувствовала призвание быть монахиней и отказалась быть алтарём на ваших шабашах?

Все, кроме ничего не понявшего Ригеля и сумрачного Хамала, прыснули в кулак или расхохотались. Усмехнулся и Нергал. Обвинение выглядело столь смехотворно, что глупо было и заводиться. В глазах же Риммона читались откровенная злость и насмешка. Он никогда не боялся Нергала, а после вчерашнего хотел только одного — по возможности, никогда не видеть этого ублюдка. Но в убийстве он его всерьёз почему-то не подозревал. Может быть, потому, что вообще не хотел никого подозревать. Кто бы это не сделал — "Vade in pace, иди с миром" — он отпустил бы этот грех любому. Пропади она пропадом, мерзавка, чуть не угробила его…

— Как раз отказывать-то покойница и не умела, — беззлобно заметил Нергал. — От нас она ушла живой и невредимой. Ножей в бок ей никто не совал.

Его слова неожиданно подтвердились, причём, тут весьма сложно было предполагать сговор.

— Это правда. Я видел её утром с балкона. Она куда-то шла со служанкой. Я ещё сказал тебе об этом, помнишь, — Морис де Невер повернулся к Ригелю.

Эммануэль кивнул. Когда он утром пришёл к де Неверу, тот ещё спал тревожным и зыбким сном, но почти бесшумных шагов Ригеля хватило, чтобы разбудить его. Морис даже не подумал поделиться с ним подробностями ночного визита Эрны, но приказал сервировать завтрак на балконе, надеясь, что прохладный воздух освежит его. Тогда-то они и видели убитую — живой и невредимой. Морис вспомнил, что как раз за завтраком он вдруг ощутил, что его самочувствие и вправду вдруг резко улучшилось, словно с души сняли вязкую и липкую тину, просветлело в глазах, захотелось музыки в ликующем мажоре. Он даже замурлыкал что-то из любимого им Гуно. И вообще, день прошёл просто прекрасно.