— О Иисусе сладчайший, человеческого рода искупителю, милостиво призри на нас, к престолу Твоему со смирением припадающих. Мы — Твои и хотим быть Твоими… Тебя многие никогда не знали, от Тебя многие отреклись, презрев заповеди Твои, сжалься над теми и над другими… Будь Царем, Господи, не только верных, никогда не оставлявших Тебя, но и блудных сынов, ушедших от Тебя… — Эммануэль поднялся и только тогда увидел Сирраха.

Тот спросил, глядя на Ригеля исподлобья:

— Разве Ему нужны твои молитвы?

Со времени их почти четырехмесячного пребывания в Меровинге это были первые слова Риммона, напрямую обращённые Сиррахом к Ригелю. Эммануэль опустил глаза и тихо проговорил:

— Он — бессмертие. Молитва — соединение с Ним. Это нужно мне.

Риммон улыбнулся. Он не понимал, но мирный покой души, установившийся столь нечаянно, разрушать не хотелось. Они вместе вышли из храма и побрели по заснеженному двору в свой корпус. Неожиданно Риммон спросил:

— А где ты научился писать стихи?

Ригель робко пожал плечами и сказал, что воспитывался в доме священника, любившего поэзию. Сам он начал сочинять ещё в детстве. Они подошли к спальням, и Эммануэль, повинуясь приглашающему мановению руки Риммона, прошёл в его апартаменты. Он никогда здесь раньше не был. Вся комната — темно-красные портьеры, глубокие кресла с вольтеровскими спинками, деревянные шкафы, доверху набитые старинными фолиантами, мрачные картины в тёмно-бордовой и буро-зелёной гамме, черепа на столе — всё носило на себе отпечаток личности хозяина.

Эммануэль, пока Риммон разжигал камин, листал лежащую на столе книгу. На странице, заложенной засушенной веткой с цветком жимолости, он вполголоса прочёл: "Упражнения в истинной магии не требуют обрядов и заклинаний; нужна лишь глубокая вера в великую силу магии. Истинная магическая сила заключена в истинной вере, истинная же вера основывается на знании, и без знания не может быть веры. Если я знаю, что божественная мудрость может совершить некое деяние, я обладаю истинной верою. Если же я лишь полагаю либо пытаюсь убедить себя в том, что верю в такую возможность, это не есть знание и это не дарует веры. Никто не может обладать истинной верою в то, что не есть истина, ибо такая "вера" будет лишь убеждением или суждением, основанным на неведении истины…".

Эммануэль усмехнулся.

— Полагаешь, что это не так? — заметив его усмешку, поинтересовался Риммон.

— Автор считает, что вера — есть глубокая самоубежденность, самоуверение самого себя в некой истине. Это не так. Вера — это мистический дар Бога человеческой душе, жаждущей, достойной и способной вместить Его. А магия — это попытка души, оказавшейся недостойной Божественного дара и потому лишенной его, управлять сверхчеловеческими потенциями. В основном — это удел безнравственных людей.

— Разве магия — не есть просто стремление постичь Божественный мир?

— Зачем же для этого магия? — И Эммануэль тихо прочитал:

— Невер прав, Эммануэль, neс mortale sonas, звучит бессмертно, — На пороге апартаментов Риммона стоял Гиллель Хамал.

Сиррах с приветливой улыбкой поднялся навстречу и протянул руку Гиллелю. Они по-приятельски обнялись. Ригель и не подозревал об их дружеских отношениях.

— Рад вас видеть, Хамал.

Гиллель опустился в глубокое кресло.

— Вы говорили о вашем хересе, Риммон… Фино, Амонтиладо, Олорозо?

Сиррах улыбнулся и кивнул.

— Олозоро. Он в погребе. Сейчас принесу.

Оставшись наедине с Эммануэлем, Гиллель мягко прикоснулся к его руке и вполголоса заметил:

— Риммону вовсе ни к чему знать о моих скромных дарованиях, Ригель. Становится опасно. Узнай слишком многие о моих экстравагантных способностях, и я не дам за свою жизнь и ломаного гроша… — он вздохнул, помолчал, а затем, без всякой связи с предыдущим, добавил, — А знаете, я тоже пишу стихи. И тоже — о смысле жизни.

Вошёл Риммон с пыльной, тёмного стекла бутылью.

— Ну вот, отведайте.

Бутыль была торжественно раскупорена и со знанием дела продегустирована. Затем Риммон и Эммануэль стали просить Гиллеля прочитать им что-нибудь.

— Он давно мне обещает, но все время откладывает, — пожаловался Риммон.

— Ладно, сегодня я в духе, — заметил Хамал, и тихо начал:

До вас мне, конечно, далеко, Эммануэль, но я вам подражаю. — Хамал скромно опустил глаза.

— "Вернейшая порука мастерства — не признавать своё же совершенство", — с улыбкой процитировал Эммануэль в ответ Шекспира.

Ригель расслабился и как-то отогрелся. За окном тихо падал снег. В камине трещали дрова, тёмное вино золотилось в искрах пламени. Рантье, огромный лохматый пес Риммона, с аппетитом грыз у дивана баранью кость. Откуда-то пришло ощущение, что он дома. Риммон разлил оставшийся херес по стаканам и недоумённо заметил:

— Почему это кругом одни гении да поэты, а я один — бездарь? Впрочем, это не главное, — успокоил он себя. — Вот что, господа, — он извлёк из кармана помятый листок, исчёрканный чернилами, — помогите-ка мне.

— Это, я полагаю, мадригал в честь прекрасных глаз Эстель? — невинно поинтересовался Хамал.

Эммануэль снова удивился. Слова Хамала предполагали весьма короткое знакомство — сам он никогда бы не осмелился заговорить с Сиррахом о его увлечении. Риммон же нисколько не удивился и ничуть не обиделся на реплику Гиллеля, но насмешливо заметил:

— Не угнетайте меня своей чрезмерной ментальностью, Гиллель. У неё день рождения в январе. Подарю ей бриллианты и стихи. В общем, посмотрите, исправьте, а ещё того лучше, сочините заново за меня.

Эммануэлю стало немного грустно. Он не мог подарить Симоне ничего, кроме стихов. Между тем Хамал подтянул к себе листок и начал разбирать риммоновы записи. Ригель вслушался в анализируемый текст. Стихотворение хоть и носило отпечаток истинного чувства, свидетельствовало о весьма слабом знакомстве автора с правилами стихосложения.

— Надо всего-навсего немного поправить размер и добавить рифмы, — невозмутимо сказал Гиллель, и на чистом листе за несколько минут создал новый вариант. Эммануэль внимательно прочитал его, вычеркнул несколько слов, другие — заменил. Хамал кивнул, соглашаясь с исправлениями. Стих переписали начисто. Риммон внимательно прочитал написанное.