— Ты ведь знаешь, как я тебя люблю, и при этом пытаешься скрыть от меня очевидное, после стольких лет брака! Смотри, про Никкьоли я не шучу!

— Так это угроза? И ты еще смеешь хвастаться перед всеми, какая ты образцовая жена!

Модеста притихла: сама виновата. Как она могла подумать, что муж ее обманывает, это просто нелепость! И все-таки женская интуиция не давала ей покоя. Как-то раз ей приснился счастливый номер в лотерее, и она, со свойственным ей слепым упрямством, раз за разом разыгрывала одну и ту же комбинацию цифр.

С минуты на минуту в гостиную должен был спуститься Энрико за кофе и бутербродами. Тогда она решила расспросить его обо всем — с Джулио разговаривать было бесполезно: он непременно все передаст мужу.

Энрико дичился Модесты, был всегда мрачен и немногословен в ее присутствии, а порой откровенно груб. В то утро он был угрюм, как никогда, и явно не настроен беседовать, однако Модеста все-таки решилась спросить:

— Ну и как в лавке, доход нынче хороший?

— У тебя муж есть, у него и спрашивай! Молоко, похоже, прокисло…

— Никколо ничего мне не рассказывает!

— И поэтому ты решила обратиться ко мне?

— Рано или поздно я все равно узнаю!

— Уж вы-то, женщины, это умеете.

— Еще бы!

— Слушай, дай позавтракать спокойно! Ты бы лучше масла на бутерброды не жалела, а то приходится потом самому домазывать… И вообще, что за чудовищная бестактность — приставать с разговорами в самый неподходящий момент!

Модеста теперь уже не знала — может, тут и вправду есть основания для подозрений? Он смотрел на нее, презрительно нахмурившись, как смотрят на заклятого врага. Иногда Энрико становился по-настоящему неприятен Модесте, но она пыталась подавить в себе это преступное чувство. Разве можно сердиться на родных? Она принялась было упрашивать его, но тот сухо сказал:

— Пожалуйста, оставь меня!

Модеста послушно удалилась, внутренне ругая себя за то, что начала этот разговор.

Энрико же, вместо своей обычной утренней прогулки, отправился прямиком в лавку и, войдя, заявил:

— По-моему, твоя жена что-то подозревает!

— С чего ты взял? — спросил Никколо.

— Полагаю, для тебя это не новость.

Никколо, чтобы не выглядеть слабаком в глазах брата, ответил:

— Да ко мне она и подойти-то боится!

— Кому ты рассказываешь? Нам надо держаться сообща, Джулио тоже надо предупредить.

— Нам не в чем упрекнуть Модесту.

— Как это — не в чем? Не будь тряпкой!

— Хорошо, сегодня соберемся все вместе и поговорим с ней. И чтобы вы не думали, будто я хоть в чем-то вас выдал!

— Да ты наверняка и сам не заметил, как попался в ее сети!

— Можешь не волноваться — хоть она и женщина, но меня голыми руками не возьмешь!

— Да, с женщиной надо быть начеку! Нужно немедленно поставить ее на место!

— Я и так не даю ей спуску.

— Оно и видно — поэтому она подкараулила за завтраком, когда я меньше всего этого ожидал!

— Успокойся, она ничего не знает, а если знает — задушу собственными руками!

— Я всегда обращался с ней учтиво, по-родственному, но теперь она у меня попляшет!

— Нет уж, со своей женой я сам разберусь!

Узнав обо всем, Джулио всплеснул руками:

— Мы пропали! Это конец! Женщины лукавее дьявола! Подумать только, а с виду такая кроткая… Видимо, подслушала наш разговор! Помните, когда мы вчера вечером переговаривались…

— Сегодня перед ужином потребуем от нее объяснений, — сказал Никколо.

— Да, нечего с ней церемониться!

— Может, лучше поговорить по-хорошему, — предложил было Джулио.

— Ну, раз такое дело — я в этом не участвую, сами разбирайтесь! — отрезал Энрико.

— И все-таки, что лучше — кнут или пряник… — размышлял вслух Джулио.

— Я всегда говорил … — начал было Энрико.

— Хватит! — перебил его Никколо. — Я сам решу. Вы должны стоять рядом и поддерживать меня.

Энрико кивнул головой в знак согласия и направился к выходу. Джулио беспокоила мысль о том, что придется открыто запретить невестке вмешиваться в их финансовые дела.

— И кто ее надоумил? Сама она вряд ли додумалась бы. Всегда была смиренна, как ягненок, никогда не задавала лишних вопросов, и вот тебе на!

— Бабские фантазии, готов поклясться — она ничего не знает!

— Будем надеяться.

В полдень Никколо отослал племянниц и служанку на кухню и позвал жену в гостиную.

— Ты сегодня весьма огорчила нас своими расспросами, — сказал он, затем обратился к братьям, чтобы те подтвердили его слова.

Модеста почувствовала себя совершенно безоружной. В глубине души она сознавала свою правоту, но предпочла бы умереть — лишь бы не стоять вот так перед ними. Ей и в голову не приходило, что муж может подвергнуть ее такому испытанию. Будь они одни, бедняга, пожалуй, кинулась бы перед ним на колени: ноги у нее подкашивались, казалось, она вот-вот упадет в обморок. Увидев, что Модеста стоит перед ними ошарашенная, напуганная, Джулио чуть было не бросился просить у нее прощения, Энрико уже готов был во всем сознаться — из трусости, Никколо же внутренне боготворил жену в эту минуту. Она думала, что братья возмущены, что они теперь презирают ее, но скажи она хоть слово — все трое, наверное, сквозь землю провалились бы.

Наконец Модеста робко прошептала:

— Не обращайте внимания, я говорила глупости…

— Вот именно! — перебил ее Энрико.

— В следующий раз будь благоразумнее, — добавил Никколо.

Джулио было так стыдно, что он не проронил ни слова.

Тогда она, радуясь, что ее простили, побежала на кухню сказать племянницам, чтобы подавали суп.

За обедом Модеста чувствовала себя счастливой, как никогда, она смеялась, пыталась развеселить других. Она как будто была пьяна, хотя выпила совсем немного. Никколо вторил ей, подтрунивал над Джулио, который был чересчур серьезен. Со стороны его смех мог показаться оскорбительным, но он словно предчувствовал, что скоро уже не сможет посмеяться от души. Никколо отдал бы десять лет жизни за возможность рассмеяться в лицо кассиру или директору банка. Смех его был глухой, но сочный, нетерпеливый, такой протяжный и ленивый, раскатистый и нахальный, что у присутствующих даже мурашки пробежали по телу. Глаза Никколо блестели, теперь он смеялся во весь голос, это раздражало Энрико, а Джулио все больше падал духом. На мгновение всем показалось, что даже тарелки смеются, звучно подпрыгивая на столе. Такая всеобщая радость была не к чему.

— Ладно, хватит! — сказал Джулио.

— Нет, нет, — закричали в один голос Кьярина и Лола, — пожалуйста, смейтесь!

Тут Энрико вернул всех с небес на землю:

— Прекратите балаган!

Никколо выругался в ответ, однако притих, а вслед за ним и все остальные — лишь Кьярина с Лолой продолжали тихонько хихикать.

— Ты остер на язык, я знаю, — сказал Энрико, обращаясь к Никколо. — Но будь добр — брань прибереги для кабака, в присутствии девочек я такого не потерплю! Сиди себе носом в тарелке и помалкивай.

— Если не нравится… — начал было Никколо, но тут поспешил вмешаться Джулио:

— Давайте не будем спорить из-за пустяков, лучше выпьем по бокальчику, и всякая охота браниться пройдет! Смех все-таки куда лучше ссоры!

Никколо принял смиренный вид, глядя на него, трудно было опять не рассмеяться. Племянницы смотрели на него в наивном восхищении.

Модеста встала, подошла к Никколо и поцеловала его в затылок. Он поспешно вытер салфеткой место поцелуя, и, оттолкнув жену, сказал:

— Таких вольностей ты не должна себе позволять. Совсем распустилась!

Становясь старше, Кьярина и Лола с каждым годом все больше привязывались друг к другу.

Они были похожи — обе дурнушки, низенькие, коренастые, полноватые — только Кьярина чуть постарше. Одеты они были всегда просто, так как одежду шили себе сами, и не отличались изяществом манер. Говорили девушки вполголоса, даже если были одни, так как не хотели, чтобы кто-то услышал, о каких пустяках они болтают. Когда тетя заставала племянниц за разговором, они замолкали, хихикая и перемигиваясь. Впрочем, таить им было нечего, кроме девичьего стыда и невинности. Они каждый раз обещали друг другу быть сдержаннее, особенно в те дни, когда их дружба нуждалась в защите от посторонних ушей. Сестры довольствовались тем, что у них были одни и те же мысли, и поклялись друг другу, что так будет всегда. В этом они находили свое, особое, счастье.